Стихотворения из разных книг в переводе Руслана Миронова
ПОРТРЕТ МАЛЫША ДЖИ ЭЯ НА ФОНЕ ЦВЕТОВ
Он с детства был избалован
будущим, которое далось ему довольно
рано, и, видимо, без особого труда.
Борис Пастернак
I
Тьма надвигается, словно влажная губка,
Дик наносит Женевьеве удар кулаком
Прямо в пижаму. «Прочь, ведьма».
Язык ее от предыдущего удовольствия
Освобождает мысли, как миниатюрные шляпки.
«Сначала он похлопал меня по плечу во время затмения.
Впоследствии я обратила внимание, что его манеры
Существенно изменились. И тогда он прислал мне
Несколько недурных украшений,
И я, как мне кажется, не посмела обидеться».
В давнишнем убежище лета
Монахи играют в футбол.
II
Великодушие ‒ все еще просто воспоминание
Или наименование для недавних жестоких сцен,
Которые даже в своей детской жизни вам
Стоит пропустить сквозь себя, чтобы быть посвященными,
Столь достоин любой, изобретший свою добродетель.
И музыка, что пришла из белого мира,
Заблестит на губах большинства
Влюбленных. И тогда они, словно дрянные служанки
Какой-нибудь проницаемой ведьмы, будут мечтать
Об уклончивых приставаниях белого храбреца,
И время всучит подношение каждому.
Тот попрошайка, которому ты не подал ни цента,
Вспарывал ночь своим чуждым фальцетом.
III
И все же мне не избавится от портрета
Своего скромного «я» в этой куче цветов:
Моя голова среди пылающих флоксов
Казалась бледной гигантской поганкой.
Я смотрел исподлобья, все принимая,
Не беря ничего,
Как если бы накатившее будущее шибануло мне в нос
Так же громко, как в тот жуткий момент,
Когда щелкнул затвор. Хотя я ошибался,
Ибо самые милые чувства
Вскоре должны отыскать слова, и они, безусловно,
Вытеснят их, и я, вероятно, не ошибусь,
Назвав эту потешную версию меня самого
Единственно верной. В то время как перемены ужасны,
Добродетель на самом деле упряма,
И только в свете утраченных слов
Мы можем представить себе наши выгоды.
ПЕЙЗАЖ
(После Бодлера)
Хочется спальню поближе к небу, пещеру астролога,
Где бы я мог создавать эклоги, печальные и целомудренные.
Мечтаю услышать, как ветер сметает священные гимны
из колоколен, что неподалеку. Я буду шпионить
За фабриками из окна своего чердака, подперев подбородок
Руками, упиваясь этими песнями, этим назойливым шумом.
Я увижу дымоходы и шпили, мачты этого города,
И огромное небо, что заставляет нас грезить о вечности.
Какое блаженство наблюдать сквозь туман умолкнувшей сини
Рожденье звезды; горящую заново лампу
В окне; восходящие по небосводу реки угля
И луну, расточающую свои блеклые чары.
Я увижу весну, лето и осень
А когда зима раскинет свой монотонный снежный
Покров, я опущу жалюзи и задерну шторы,
И построю в ночи волшебные замки;
И буду мечтать о садах, о лазоревых горизонтах,
О плакучих струях воды в алебастровых чашах,
О поцелуях, о птицах, поющих под утро и в сумерках,
Обо всем самом детском в нашей идиллии.
Но когда под натиском бури у меня задрожит окно
Я продолжу сутулиться за столом, и рев ее будет напрасным
Ибо я глубоко погружусь в магический трепет
Вызволенья весны силой собственной воли,
Увещевая солнце в своей груди, для создания здесь
Из своих пылких мыслей комнатной атмосферы.
ЗАБАВНАЯ ЛЮБОВНАЯ ПРЫТЬ
Мне нравятся биографии и библиографии,
и культурология. Что касается музыки, то мои вкусы
сводятся к Утешениям Листа, особенно к льстивым, правда
они ни разу не утешали.
Ну, может, однажды.
Что до религии, то это о том, как попадают в ад,
не так ли? Я читал, что 30 процентов американцев верят в ад,
но лишь один процент думает, что туда попадет,
и это многое говорит о нас, и о других религиях тоже.
В рай не верит никто. Ад всех заводит.
Я, наверное, единственный американец,
который рассчитывает оказаться в раю, хотя мои доводы
было бы нелегко объяснить. Я наслаждаюсь временами года
и пикниками. Прошелестевшее дуновение ветра –
и я в небесах, но не буквально.
Для этого нужно дождаться непреклонности
склона и криков товарищей,
находящихся неподалеку.
В конце концов, не так уж и важно, какие вещи нам нравятся.
Мы перечисляем их, но стоит только начать,
как внимание слушателя переключается на что-то другое.
“Ты это видел? Как тот парень подрезал его?”
Дорогие мои, обо всех нас узнают благодаря каким-то подробностям, какой-то засечке на отесанном лбу, но это вряд ли что-то добавит на наклонной чаше весов. Единственное, что имеет значение, и для нас, и для них ‒ что о нас думают остальные. Ты готовишь цветки кабачков с начинкой из белых грибов. Меня там нет, я снова один.
Мне нужно вернуться к своей элегии.
Я ОСОЗНАЛ ИХ СОВЕТ
Когда ты слышишь язык
(а не дух языка), он открывается, словно шельф,
лишь для того, чтобы соответствовать тому уровню,
которого ты достиг.
Случаются перемены. На въездах в город больше не воздвигают стальных левиафанов. Облака спустились, чтобы стать частью того, чего мы и они так долго боялись.
И мы, в изумлении цепляющиеся за прозрачную поверхность, словно цепочки пузырьков, мы, разговаривающие и читающие лекции, знаем, что сейчас половина шестого, что то, чему нас учили, уже началось.
Те, кто думал, что мы не учимся, потому что мы не прекращали учиться, знайте, что обучение не кончается. В этом молчании ненаглядные серые трещины доступны для изучения, как и всегда.
Последние костры прикрыты валежником, полный личный досмотр не столь педантичен. Теперь они просто спрашивают, что вы здесь делаете, или что собирались делать; это не ритуал, но и не толкотня. Боюсь, этот сад, этот атриум содержит в себе голоса похвалы, а спящие виноградные лозы заточены под ощущение, которому придется уйти:
своеволие, шанс для нас.
БЕЗЫМЯННЫЕ ЛУННЫЕ ВСАДНИКИ
Сегодня я бы все оставил как есть.
Карманная расческа ‒ «грязная, как расческа», как говорят французы, не такая уж грязная, конечно же, не в духовном смысле, а в интуитивно понятном; бритва, лежащая под углом
к ощетинившейся зубной щетке, как аллигатор, преследующий баядерку; неординарный эффект, когда все на свете
остается самим собой, то есть совершенно безумным,
без каких-либо извинений перед землей или небом,
а затем сокрушительное осознание того, что объявлена
остановка. Что ступени лестницы
в сговор вступили. Что кипящее масло
нахохлилось над ободком своего сосуда и замерло.
Что больше не будет никаких извинений,
никаких алиби для возвращенных в магазин вещей,
только спокойное вечное противостояние. И можно снова
восхищаться оболочкой вещей, без предрассудков
и недомолвок, а от зерен можно незаметно
избавиться ‒ ладно уж, cплюнуть. Такие
объекты, которые моя стойкость выхватывает
подобно прожектору, тоже прошли лишнюю милю,
как школьники, и теперь сидят
предупредительными рядами, напряженно ожидая, когда эти слова наводнят
обезумевшие уголки тишины. В конце концов,
мы их собирали ради их уникального безразличия
друг к другу и к тому цирку, в котором все мы живем,
ради их способности впитывать, и склонности
распадаться на части.
ANDANTE FAVORI
В конце лета мы звонили друг другу
снова и снова, пока горькая пена не схлынула.
Было ли совпадением, что письма начали приходить
быстрее опавших листьев, в ответ на те,
что не отправлялись, или нам померещилось?
В конце концов, каждый фрагмент аккуратно
прилегает друг к другу. Пыль смахнули с картины,
и ее звонкая голубизна задевает, будто воскресшее обещание.
Семейства трепещут, изобличая незрелые слезы.
Шкатулка раскрыта ‒ намеренно ли? ‒ свет проникает
в предмет, последний набросок руки мастера.
Повсюду прощенная яркость, придающая
слабый блеск бланкам для писем и гардеробу,
что долго висел в гардеробной. Мы могли попытаться уехать,
но несвоевременно, границы меняются.
Честь тому, кто сидит и сверяется
со своей иллюстрацией. Вялые вывихи
волн поздравляют его.
Пилигримы медленно разбредаются. Эксцентрики умирают или живут, впрочем,
каждый из них ослепляет звездным сиянием мощеную галькой поверхность,
отправленный спать, остаться, верней, отвести от себя
трогательное пенсне, растянуть франтоватый час наподольше…
ПО ТЕМ ВРЕМЕНАМ
Музыка, пища, секс со своими попутными
тропами, словно стены света у двери,
когда-то запятнанной смехом,
пытаются снова тебе понравиться ‒
неужели ли ты это одобрил?
И если да, то где во всем этом
место для одиночества? Насколько мы слепы?
В будущем мы различаем пару шагов
по заросшим участкам с канавами.
Этот путь, несомненно, был самым долгим
из пройденных. Однако никто
ничего плохого не видит в том, что мы делаем,
в том, что мы пришли обсудить это здесь, на ветру,
на косящем порывистом солнце.
Ты достиг той ступени, когда снисхождение
парализует, но все же, эту пропащую
юность я помню, как некогда сносную.
Стоит смешать, даже если исчезнет язвительность речи
и проступит ее благодатный смысл,
открытый любым толкованиям.
МЕСТА ВЕСЬМА ОСВЕЩЕННЫЕ
Конский каштан укрывает княжеский дом.
Лавр подпирает каролинское дерево.
Муссолини предлагает Коро бриллиант.
Гордые, знаменитые, великолепные
источают учтивость и мегаломанию.
Посольства крикливы от звуков цимбал и органа.
Вкус дерзости остр, с приятной примесью сладости.
Человек, разглагольствуя перед фамильным гербом,
горделив до предела, и убежден ‒ нет ему равных
ни в доблести, ни в достоинстве, ни в компетентности.
Он будет иметь двух жен, которые будут сильно любить его,
а он их не будет.
Он будет вспыльчив и похотлив.
Он вынесет массу невзгод благодаря своему внезапному гневу
и великой отваге.
У девушки будет большая раздольная грудь.
В двенадцать она испытает разочарование от тирании
и от непорочного разложения.
С Божьей помощью она победит во всем
с помощью фуксии, апельсина и далии.
Из БЛОК-СХЕМЫ ТЕЧЕНИЯ
Покамест плывет сухостой набухающий полдень сочится своим мышиным душком, наживаясь на памяти о бесчисленных копиях, которые, как он полагает, находятся в тех головах, что занимаются этим, а значит конструкция возвышается без какой-либо видимой помощи. Двери остаются открытыми, как и весной, а за ними плывут отмеченные зашоренным взглядом пейзажи, взявшиеся неизвестно откуда, и никто не заметит этой искусной подмены.
Вот человек сумки относит
в свой трак и совершает одну и ту же поездку снова и снова. Иш, окна сияют. И где-то на далекой вершине холма мерцает жертва живая, алая во взбаламученной дымке, и все взгляды потуплены ниц, лишенные сана, лишенные дара речи. И все-таки слышен гул автострады, перетекающий с одной стороны острова на другую, и человек застывает, столкнувшись с множеством необходимых поправок. «А что если я скажу это именно так, и не лучше ли будет так, как говорит имярек, поосторожнее с прилагательными?» А что если я скажу тебе, что это и есть твоя жизнь, а не короткий рассказ для участия в конкурсе, что ты мне скажешь? Скорее всего, ты посоветуешь мне отвалить, и продолжить писать, но это непросто; едва мы начинаем, на нас нападает столбняк, вынуждая отправится за глотком свежего воздуха. В то же самое время у мстительного божества, чьи действия протоколируются, в запасе целая вечность. «Окей, все на сегодня», как если бы человек не был занят на прочих фронтах, например, сочинительством писем друзьям в Панаму и на Гавайи. Не говоря уж о том, что следит за расходами в бухгалтерской книге, умышленно приобретенной. И невзирая на то, что куча работы действительно выполняется, можно сказать, не прислушиваются. У меня есть ощущение, что мой голос предназначен лишь для меня, что никто его никогда и не слышал, но все же я продолжаю бубнить, перечисляя все то, что случилось со мной, включая детские шалости, и когда плодовитое солнце садится, и полон мешок, можно молча подвергнуть сомнению это и прочие начинания: насколько я промахнулся? Действительно, можно на практике наблюдать ответы, прописанные в небесных тетрадях: Почему? это приводит в восторг, и тут же часть железной обшивки слетает, покрытие становится вязким, хотя мы упорствуем, и в тот самый момент, когда формы отдаются течению, словно зачарованный дым, происходит развязка, или в какой-либо мере развязка.
И ЭТО ЕЩЕ НЕ ВСЕ
Вилла располагалась на конусе вулканического утеса, над безбрежным морем, простиравшимся до безоблачного горизонта. Небо, если конечно это было оно, дымчато голубело. Архитектура растворялась сама в себе, а орнамент исподволь выдавал себя за структуру здания, грубую, необщительную арматуру. В помещении непрерывно звонили различного типа часы, отбивая разное время. Там были детали и своего рода подобие замершей страсти, не заводящей чересчур далеко, что вызывало у меня негативное отношение к работе и прочему.
Пеллеас был одет в костюм Санта-Клауса цвета выцветшей колумбины. Я не смотрел на него в сентябре. Он мало что сделал для сохранения тех манер, которые нас цепляли, как водоросли, застрявшие в корабельном винте. Эти ругательства, которые он постоянно обрушивает на меня ‒ мне этого больше не вынести. Из подъезда донесся клекот органных арпеджио. У креативных личностей в шортах есть выбор: поддерживать импульс или позволить ему рассыпаться ниткой жемчуга на подушке. Напротив, она умирала во имя операции на глазу. И тогда я понял, что являлся частью подвижной стены. Нас ничто не могло спасти, кроме неумолимого прерывания текста в конце главы, сравнимого с зеленым лучом, микроскопического искупления.
ВЗДЫМЧАТОСТЬ
Минуя нижнюю точку моста, бусинки воздуха
дают выход потокам брани. Каштаны
сбрасывают листья поштучно. Перебирая
темы для разговора одну за другой, дверь
впускала посетителей порознь. Если не так, то почему?
Не оттого ли мы избегали ярких
моментов на площади после того, как солнце
уже не кусалось? В оазисе обитали кролики,
о которых нам никто не рассказывал, тем более
торговцы халвой, в непосредственной близости. Одна
колыбельная подходит для всех. Никаких оговорок
в пределах слуха, только проворные, схлебывающие
перспективу гиганты, прежде чем одиночество
даст о себе знать, невыразительное, и все-таки
узнаваемое в ядрышках света.
СУМЕРЕЧНЫЙ ПАРК
Несомненно, жилец еще не вернулся.
Вернулся, но она не расслышала.
Ждал пятью ступеньками ниже пролета:
черная ткань в руке в черной перчатке,
полоска света от уличного фонаря, будто малярная лента,
на уровне глаз. Он хотел что-нибудь написать на продажу,
и это казалось единственным способом.
Отчаяние ‒ метод,
когда человек на мели, и уже не такой молодой и красивый.
Аттеншн, второстепенные персонажи, имея в виду тебя,
Эдит Фернандес: Снег уже недостаточно бледен,
чтобы твой шаг обобщать. Человек всегда такой беспокойный;
то лента спадает, то карнавальная музыка
вышибает парадную дверь. Можно ли быть полностью
правым или неправым, сумах или сумак?
Мы должны это перечитать.
Концовка предполагается неимоверно шикарной.
На обложке «le feuilleton» by mini malist
Лицензия CC BY-ND 2.0 DEED
Добавить комментарий