Алексей Чудиновских
* * *
До обеда сидел дома, а потом вышел прогуляться, но как-то неправильно. Так, что снова сидел дома. Пустота, подумал я, рвёт костью несущую стену, как метафора мотылька. И что ещё, после этого. Мой обед стоял на коленях. Книги лежат под коленями. Вся мебель как оркестр под управлением ангела-истребителя. И на дне десертной тарелки акварельная рыба пытается откусить край керамики. Время, повторяет Наташа, как скакалка. Если не прыгаешь, то она не нужна. И так далее. Круг, круг, джазовые квадраты. Но можно сходить в серную баню или на хайк. Там с гор чаще видно, что сон и пчёлы похожи на смесь математики и просодии пятого колеса. Даже не знаю, лучше останусь наизнанку. Наизусть. Как до обеда, иначе зачем это так называть. Ритм пространства на пороге чужого предзнания.
* * *
Давай покажем друг другу Луну, как ухо придурка. Ты наденешь пододеяльник на пуговицах, а я верну микрозайм в грудную провинцию. Этим мы назовём нашего сына Еленойшварц. В честь водосточной поэзии ленинградской. Это нам так хочется пересказывать всё будущее на иностранном лю? Ласки рвут мою плоть, так хочется. Но это желание здесь не для нас. Оно наше. а) Кошмар. Мы поставили памятник этому сну приглушённым светом на улицу. Двери. Двери. Две. Через снежные шарики стихотворения прыгают дети, как в костёр новостей. Так вижу я тебя яснее. Смежными комнатами. Прямо мимо голоса. Ты ещё точнее, чем скажешь. 8 лю. И будильник, как мёртвый фокусник, на кладбище вай-фая. Без формы, чёрный. Постой. Все идут в голову. Правой. Правой. Ле. Четверг, пожалуйста, покройся равнобедренным перекрёстком, чтобы гладить тебя огоньками против шёрстки. б) Давай мы там соберёмся, покажем наших друг. В чём.
* * *
Ходили на похороны. Те. Того. Её лицо просвечивало горьким. А я украдкой смотрел сквозь его Соловки. Лил дождь. Их было два. Мы подставляли им ладони, как открытые мо гилы. Иглы в кроссовках. Внутри животных пелись окончания любовни вок. Уё. Буль. Вот ничего, это достойно смерти. А вот вот, этому ещё предстоит подрасти скидкой под человека. И в в в последний момент решили: никого не хороним. У-у-у. Легко. Кашица тел на блюде. Только перед этим мы поняли, как похоронят. В прошлом. Территория поднимается в воздух, как воздушное яйцо, и её разбивают осколком языка. Графомания слёз. Дети. Уб. Те. Не те вот. Они ходили внутри животиков на концерты репрессий. Двое под руки, двое в хуе. Их дождь из пальца обесточил к музыке. Флаги. Карты. Факи. Космос. А потом все скачали слова, чтобы цитировать морских гадов. У. Уб. Буль. Уё. Рюмка алжира и проволочный мультик. На просвет не видно пальчиков. Но если сказано за дом наперёд, то это тот мальчик.
* * *
Поужинали ведром мороженого. Половина пломбир, вторая как прелюдия к анонимности. Мы в связях с холодильником. Противозачаточных. Серпантин христианских вилок, шипучка и тостовый мир. Ты помнишь, как повидло. Помню, говорю. А сам держу в уме чайную ложечку. Лгу. В квартире квартира, а в ней другая квартира. Поменьше, спрятана от мебели. Чем её только не находили. Языком в переплёт. До неё 8 ничей из зимы в микроорганизм. В переносной крысе. А он мне отвечает, что здесь будет жив. С невестой калорий. Зима, уходи. На этом закончили. Ртуть. Тараканы. Изюм. У тебя медведь во рту. Что ты не говоришь. Вижу. Не то. В том-то и то. А ты пиши словно аноним, сидя в морозильнике. Иначе пройдёт. Горы в приборы. Правдой затыкай уши. Не скушай. Не не. Не спи. Сон как маркетплейс. Что увидел, то твоё. Но уже не торт. Только перее. Перейдём к десерту. Снова мороженое. Ем.
* * *
Пробую сказать не это. И вот снова не выходит. Это удача. Только поздняя, как сорт яблок. Опыление восхищает при твоём имени. Он говорит ей, что этот процесс сродни мышлению. Пробую увернуть язык, частью речи зацепиться за фуникулёр. Норы и книга монтируются в рилз. Через улицу они пошутили, что в рекламе «Tbilisi In Peace» пропущено слово. Ambient цветения, инжир бьёт Землю. Брайан Ино, они увернулись. Бит. Окно. Снова удар. Удар. Обветшалый модерн. Прочитай это как палиндром дыр между человеком и отсутствием тела. Гроздья ничего. Дерево не вывозит собственные плоды. Ещё зелёные. В чёрной шали на плечах. Грузинская княгиня сегодня не в духе, не пустила в свой дом для съёмки. На веранду XIX века, где у кота обрублен хвост, как три его последних года жизни. Томик Гоголя на грузинском. Выглядит как экзотика. И следы собачьих зубов на загривке. Ещё свежие. И листья в руке. Листья или совпадения, спрашивает её, и боится ответа. Видно, фраза кажется тупой. До аутоагрессии. До неузнавания. До удара по голове. В наказание. Но как иначе спросить, если это та самая удачная. Сейчас. Пчёлы. Косточка к косточке. 1+1. Всё сошлось.
* * *
Я отделился от любви, как Поручик Киже от собственного тела. На расстояние Воды-и-ответа. Там открыта клетка книги. Но не книга, а спелое разрезанное яблоко без сердцевины. Из пепла её деревьев вырваны финальные стихотворения. Автор повесился на собственном хвосте. Горе, как написал тот самый Введенский, который жил до меня. В прошлой жизни мы с N. восстановили ошибки этой поэзии и теперь показываем их между кадрами фильма-в-жизни. Чёрные слова на чёрном фоне. Хронометраж три года, 1933 год выпуска на экраны, производство согласных ГДР. Все минус-актёры играют будущее. Кашель. Аллергия на цветение. Море-дирижабль. В закадровом пространстве есть окно для Вопроса. Блэкаут голоса Андрея Черкасова ничего не произносит, просто живёт рядом с главным персонажем. Не актёром, а книгой в центре стихотворения. Их кошку зовут Мурнау. Концептуально это neu-московский котоэкспрессионизм. Про животных в Тбилиси N. шутит, что айгишники везде хорошо зарабатывают. Поклон – пению:. Autechre, шучу я в ответ в пустом кинозале без нас. Мы всё время сидим спиной к экрану. Финальную сцену играют на расстоянии от любви. Это дерево без корней внутри горла. Лунный свет в слове-кадре как пощёчина пространства. Ничего, только удар авантсцены перед камерой. Цифровой занавес, NNNAAAMMM.
* * *
Мы с тобой живём в съёмной монтажной склейке. Ты читаешь сюжеты затем, не смотришь сами фильмы Лучше, пусть Человек из Подольска займётся этим, говоришь Ему будет. полезно. Только всё. повторяешь лишь бы, не было депрессии. Просыпаешься без тела, сверху лежит человек № 217. Белый, как чесночная головка сердца. Тело спрятано, но ты не знаешь Где. Слева музыка пушкина справа Замза, Умрии и Воскресн. Три СЛОНа поэзии. БРАБА! Как по-вавилонски про это про. кричал Василий Каменский. Самолёт его глаза и сейчас закрывает ся синее небо. Смотри, как я подглядывают ся за нами через замочную зачёркнуто-монтажную склейку в центре засекреченного кадра. Лишь бы не было зачем. спрашиваешь. Я тоже хочу отвечаю тся. И прячусь за памятник Воздуху. Но слова возвращаю тся страшно как зомбивамп-ирысолдаты. Чеснокивода и кресты вы оставляют дома. Громб! Тряска! В центре города падает большая таблетка ад. И смотрит на горожан тревожно-депрессивными зуба ми подчёркнуто голубы ми глаза ми.
* * *
Она держит сердце как мобильный телефон возле уха и пересказывает музыку Chat Pile. Потом слово в слово подкрадывается со спины к её/моему отражению. Это долгое пространство между нами в виде татуировки расстояния на изрезанном предплечье. И это время на языке камней преткнования без единого движения. Вода с лимоном в стакане Моранди. Ночь заперта в электрической духовке. Звёзды в микроволновке до утра. Сегодня мне снилась рецензия на жизнь твою/Адорно в виде распятого ОМОНовца, а после концерта болезнь упала меня на постель. Следом ты. Как тень от кошек. Слово к тебе в эти моменты проницаемо как дом у Висячей скалы. Там ты вчера забыла слова вместо меня и сказала, что скорость разбитых осколков увеличивает вещи до их целостности. Ты/я готова была рожать обратную гравитацию дважды для тех, кто падает. Или реальность в технике Ротко. Но сегодня всё разбито, как ветер в окне, и день налип на встречное движение закрытых дверей в комнаты. И ты устроила генеральную приборку. Чище, чем чистота. Фабрику чистоты. Даже наш робот-пылес зовут Энди. В честь Уорхола. И это снова не шутка или кажущееся искажение.
* * *
Я нашёл место Незаписанной ночи. Там в предсмертную казнь всем телом смотрит женщина Вместо моей головы Кубики льда, логорея, абрикосовые гематомы. Эта женщина на Луне Слушает музыку в наушниках речи. Дамбо сбрасывает яблоки. Мононоке против калорий. Пум-пум. Dark ambient for untilted children. Синтетический ЕМПТИНЕЦ думскроллит для меня Её реакции. Кофе глянцевый бархат неснятое Кино вдоль улицы За углом времени с двусторонним движением. Объектив зарабатывает происходящее Для нас Ангелы вместо фильтров. Она говорит, что огонь не освещает эту темноту И слова как ракоходные существа уползают под мелкую воду. Блблбл. Русская Поэзия Опирается На Ужас И Хтонь, Как На Поэтическое Топливо. Кино на костылях Голливуда. И что. N. И всё-таки то, что записано, не принадлежит ночи, и Мы с тобой ещё светимся гирляндой Конец никогда не стоит дописывать до точки. Иначе можно больше не найти Это Место.
* * *
Моё новое тело лежит на грязном полу в туалете. Ты просишь его пока не трогать. А я всё думал, что моё никогда не найдёт тебя. И моё ничего. Постепенно гости расходятся, кто в зеркало, кто морозом по коже. Зрение отрицательно во все стороны. Ты в настоящем смотрю на это всё из IDM. Холодильник как туннель в конце смерти. Я тащишь новое тело твоё на кухню при помощи этой смерти. Проблесковые праздники. Авокадо лица. Птица из кетчупа и палок. Помнишь, в квартире никого не осталось, даже нас. Стены закрылись, как вагоны в последнем метро. Стеклянный стакан окна был наполнен астеническим кофе. В трёхлитровой банке забродил лунный свет. Мы лежали, как выжатые лимоны, в ничего. Именно в это ничего. Без места. Ты расскажешь, где твоё тело сейчас находится, где оно спрятано, и я этому верю. Тело есть где-то, и без него было неплохо. Мы набивали едой комнаты, как наши животики.
На обложке коллаж Алексея Чудиновских
Добавить комментарий