Отрывок из поэмы Кларка Кулиджа «Текст — Кристалл». Перевод с английского Александра Фролова.
ТЕКСТ — КРИСТАЛЛ
«Если бы он только мог
обернуться, хотя бы раз (но взгляд назад
погубил бы всю эту работу, такую близкую
к завершению)»
— Райнер Мария Рильке
Орфей. Эвридика. Гермес.
*
У него были вещи полностью здесь, ожидающие.
Они обладали активными возможностями. Должны ли они быть
перечислены или оставлены для размножения? У знания ничего
нет, что со всем этим делать. Любой мог
знать, чем он занимался. Любой мог закрыть
дверь за ними, и спуститься вниз и уйти, оставляя
всех их нетронутыми вместе.
Что-то появляется на экране, речь.
Ради своей же пользы хотя бы держись предмета.
Но кто смог бы лучше позаботиться о вещах?
Они распадаются, и остаются в таком виде.
Они неопасны для себя.
У него была мысль однажды, что всё сочетается.
Если бы он только мог самоустраниться в достаточной степени.
Нет, ничего, кроме того, что проистекает изнутри этого времени.
Невидимые интервалы
Они были удивлены сине-красным ливнем ночью.
На следующий день – обычное объяснение.
Они видели это. Но то, что они помнили позже,
было тем, что они услышали об этом позже.
Ты должен отвлечься от них, чтобы принять их.
Является ли это лишь изменением местоимения?
Письмо, что предоставляет вещи самим себе. В комнате
разбросанные вещи смогли позже вызвать
его недовольство. Было ли его судьбой
оставить нетронутыми все вещи вместе?
Не известно только то, что побудило определённые
вещи возникнуть. Может, это – человек.
Может, это всё человек. Может, это – вода.
«Что если это должно было…» – отклоняющийся механизм.
Мать и дочь. Рука в воздухе, которую ты
видишь, но не слышишь.
Погода – твоя, подумал он.
Столкновение поезда. И бочка угрей
в пустыне.
Всё топонимы – путаница
из-за чьего-либо ключа к желанию.
*
Постижение связи слов для причины,
ума, процесса, может быть величайшей задачей.
Месиво. Наихудшее из зимы.
То, что я открываю в письме, вытекает из
хаоса, мешанины. Я не знаю узлов прежде.
Не двигайся. Ни на миллиметр от знания, что так оно и есть.
Моё воображение недостаточно чистое, чтобы представить
один божественный образ. Протяжённое блаженство образа,
шланг для бойни.
*
«История падает снаружи, как снег».
*
Мысль чтобы оценить вещи
и устремиться назад к ним.
Я ненавижу историю, потому что она никогда не описывает
мир как жизнь. У неё нет направления,
кроме как по кругу. Нет касания,
прямо следующего к её чёрным ящикам. Я бы
хотел выйти и сказать, История
Мира. Мне бы нужен был поток сквозь
голову, как кварцевый кристалл в солнечных лучах
на столе из подходящего дерева. Я бы
искал потребности, но не так, как если бы они были записаны позже,
у меня есть крошечное солнечное пятно, горячее на черепе, и
я рассеян и в моём обескураживающим разъятии –
болото. У меня нет перчаток, поскольку у меня всегда есть
карандаш.
Мир – ни лаборатория для выращивания запахов,
ни ветка для растягивания лозунгов.
Вмешиваются холмы, которые не нарушат
вечерний блеск озера. Место рук –
в схватке или вернейшей любви. Капсула
прекращения действия — на плите. Склад и его свет.
Бессмысленно это прибытие в предмет для начала.
Я мог видеть звёзды над гаражом
или отказаться от возвращения молодости. Я мог
упомянуть арсенал или слово, от которого я не хотел
уклоняться, его значения бесконечно
избегают меня. Этюд или припасённый песок для растений,
бренд бейсбольного стадиона, машина проезжает скот. Ты был уверен
во мне тогда, что я снова согнусь с твоей помощью
и буду тренировать потерянность сжатых рук для
броска в зенит. Те, кто не удивились бы
ведьме, не свернули бы к Готорну для
неотфильтрованного покоя всеохватной природы.
Книги, что ссыхаются до плоскости неба и никогда
не встретятся согласно моей цели. Я бросаю с подкруткой
свои рубашки в огонь притупленной амбиции.
Никакая готовая амуниция не имеет конца.
Я довёл всё это здесь до конца – время
и урон от его жатвы.
*
Свет ускользнул от меня, и теперь
окна наполнятся.
Повторение дополнение без вечера
победа.
Имена людей не очень хорошо воспринимаются.
Чьё это полное имя?
Я отражаюсь в темноте, что
мир создал из меня.
Я очарован самостью
когда она существует без активного
разделения.
Мы – цельные края.
Если я засну
то же самое будет докучать завтра.
Нет сокращённых вариантов.
Кристаллы и есть стены.
*
Всё, что мне удалось, –
это внедрить их в хаос.
Осознание малой части себя в каждом
и большой – в ком-то.
Дружба – яркое пятно, остроумная заметка.
В быстром и оставшемся распредели
количество фишек, чтобы оно было равно прямому свету.
И огромное, мистическое усилие вещей,
что я об этом думаю?
*
Коллекции покоя должны уже увидеть свою связь.
И уже – далёкое здесь.
Пойманные на максимальном отдалении, звёзды.
У человека с коллекцией туфель
нет ни на что времени.
Жертва захвата и дёрна.
Яркие кусты вереска на Авеню Ритмов.
Целестин щёлкает от более чистого вещества воздуха.
Тем временем, и спустя мили, мы утешаем себя огранёнными камнями.
И где-то горит огонь
далеко отсюда.
Когда разговор идёт
о разрывах
указывающих на целую часть
воздуха, того, что
возле твоего уха
Опасения покоя
сток по стволу
твоего налитого свинцом будущего
Я подношу кристалл
к брови и поворачиваю.
*
Кем они были там через приборы
на свету? Я не знал и не знаю.
Вероятно, я не удивился настолько, но теперь – да.
Но тогда я не понимаю кто я.
Настоящее делает из тебя незнакомца, на которого
у тебя нет обаяния смотреть, уходя.
Как я думаю о себе, давно практикуя
никогда? Зеркало? Ложный взгляд, всегда
за сиянием чьих-то рук. Написать
длинную книгу ничто, «но глубоко заглядывая в себя».
Я чувствую, как от этого предложения вздрагиваю от смеха.
Презрение, не к себе, наверное, а к
возможности взгляда на себя. Ждёт ли он там
в чёрном сиянии пустого коридора мира.
Большие книги не для яйцевидных умов.
Рукопись – не рамка для самости.
Шокирующий калибр слов, что сбил бы
кого-то с его собственного, хорошо знакомого пути.
Главная абстракция «кто-то» кажется необходимой,
чтобы удержать самость в рамке. И жизнь
предложений в пространствах, что кто-то удерживает незапланированно.
Я нырнул в тебя, самость, но ты стёрла меня начисто
во всех моих собственных зеркалах. Презрение. Никто не владеет,
не может присвоить, зеркало, отражающую поверхность.
Если я пойду по коридорам, сначала я увижу
свет, перед тем как определить, что именно
отражает его. Это – не знание, но что
тогда?
Я могу видеть огромность мира в
каменном бруске, что я могу после положить себе в карман
для всех забот мира. Сколько догадок,
которые смогли бы подтвердиться, здесь?
Кристалл достигает прозрачности,
к которой приближается моё зеркало, лицо или его отсутствие.
*
Преобразуя все вещи в формы лица,
вдавленного в воздух. Ни зная, что должно быть там,
ни отходя от этого. Образ как негатив
«реального» мира. Впечатление в чём?
Вакуум неведения? Я экипирован
знаниями. Но они редко на что-то
влияют. Образ – то, как я забыл,
что ценил художник. Он раскручивается из подобий
тишины и непривычного нерва.
Раздувание – результат познания и не имеет силы.
Кристалл приносит обтёсанный воздух к стоячей воде.
Кварц – первоначальное, не искажённое слово.
Когда я предлагаю живое чтение стихотворения, я думаю
подняться туда, чтобы стесать некоторые острые края.
*
Он видит огонь в кристалле
как сеть трещин в воздухе.
И лес покоя должен вздрогнуть.
Или поджариться в нарастающем жаре.
Следующая мысль о драгоценном камне с огранкой льда.
Эмблема руки, что не останется для руки,
а упадет в бесконечно преследующее пространство всех углов
Бороздчатая острота
зона накала во лбу черепа
восстание миров застывших в тисках
медленнее зуба, медленнее любого
пояса земли
склонного оставить над
ним захватом никогда не законченное
построенное за построенным
плоскость часов
налитая от удара
невидимая деформация
скажи это против часовой стрелки и пролей кровь под знаком
*
Кристалл – светлый и без заметных граней.
Всё моё письмо – каракули, даже до кончиков
ресниц. Любое пространство, что можно увидеть,
замкнуто.
Ты бы хотел, чтобы это казалось окончательным пространством, за которым
что-то следует? Поэтому его
больше нет ни здесь, ни там. Высокие стены порождают
более глубокие сны.
Как долго нужно было думать?
Ты остановишься сейчас и увидишь блестящее, чёрное окно.
Хотя из этого может ничего не получится, воздействие на
ум необходимо. Вот и твёрдое тело апории.
Скучные события, вдохновляющие на высокий стиль, ты можешь оставить.
Было сказано. Знание материи является результатом
размышления между шагами. Свет
слегка изгибается, какие именно это были слова?
Я знаю тебя, ты – везде. Предложение
никогда не завершено, неважно. Я буду поднимать
тяжести в неопределенном пространстве
тёмно-синих огней, обволакивающей тени, больше
не топая по тротуару.
Ни в одном предложении, но в моём сознании –
название города. Пятно, ещё не засохшее
от объяснения. Из которого ты не
приходишь, не уходишь, я соглашусь с этим. Неподвижный
вопрос, статуя с одной рукой, и это – время.
*
Масса ума прозаика – мыслительные сюжеты,
но у поэта – поле слов.
Что ты видишь, когда смотришь с помощью языка?
Кучу ухающих вёдер.
Качающуюся ложку смеха.
Мили проворной бумаги боли.
Лёгкие, полные стеклянного бисера.
Список узелков, знающих безымянное.
Это всегда не только вещи, но и слова
в обратном порядке. Кружение, как летающий объект почти дома
со твоей ручкой над какими-то овальными напряжённостями
или пшеница в твоём лакмусовом классе, или накал на страхе.
Там – движения свидетеля. Или добавь другое
э к тому то.
Как размышления остановились на горах, потому что
деревья были так близко. Рядом с пивом
и всё там рифмуется. Привычка писать.
И затем привычка забывать, пока
рука тянется так долго, полная внутренним
и более глубоким, как в кино, покоем с тусклым светом
с глазурью флуоресцентных ламп на внутренних створках
в ночи, такой длинной и глубокой, что она близка к беспричинной
смерти.
Он попятился к проспекту, изучая своё искусство
на цыпочках. Тем временем все женщины в песке
ругались, оскалившись. Время снова воспринимать себя
всерьёз. Цифры на спине ничто
не значат ни в гаражах, ни на звуке. Я мог
просочиться из кабины радио, вспоминая молодость,
снова встречая неизменный луг или уступ, на котором
оставляли белые монеты. Точная книга
закрыла раздел холодного сна.
Зачем сигареты, зачем что угодно, приготовь их, и я
думал, что прозвучит гудок на обед, но его не было.
Дома́ на свободе, а ты не приходишь домой
к дантисту. Всё наоборот в
чём-то, что я вспомнил, когда писал об этом.
Конец письма – честный шаг.
Вверх из леса листьев, или растрёпанной, грядущей
зимы. Посуда Corningware1 на ископаемом огне
и твоё нежное, вновь отшлифованное существительное не сгорит.
Но оно зашипит и окажется в маленькой, но
переполненной книге. Тома воспоминаний
друзей о том, что они ненавидели настолько, чтобы не вставлять
это в письма, но ты нашёл это и завертел, и
его поток придерживался своего места, всё это попало
в нужное время. Упрёки, что удалось избежать,
благодаря идеальному начертанию первых двух букв,
написанных в обратном порядке и обращённых лицевой стороной вверх, также
хорошо.
Чистое имя писателя в витиеватых кристаллах,
в таких, так что он смог бы встать на колени, чтобы нанести на свою одежду.
Я мог бы вспомнить зиму, сказал Мелвилл,
топча перо, но я не сделаю
ровно столько, чтобы отдалить её смещение.
Достигая буков и рук, покрытых буквами. Это лежит там
на странице неподготовленным, как перо.
Овалы поднимаются к солнечным колодцам и жабе.
Рисунок – круг с подзаголовками,
напоминание о завершении чего-то прошлой ночью,
кот. Смещение – единственное чувство завершения,
которое получаешь. Ползание, что ты называешь полным смещением
ума в мысль. Мир – не круг, и лицо – тоже нет. Но нежелательное зеркало
может быть овалом. Тогда воспоминание на пляже
было кругом. Я мог бы вспомнить тебя,
но лучше бы тебе быть здесь и точка.
Я не потерплю здесь лжецов в комнате этого
дома, где только что появилось солнце. Я закончил
сонату, какая прекрасная вещь, можно
сказать, никто не признаёт, но я просто
делаю это. Я сделал это и сказал.
Но знобит от ощущения пространства, что я ещё
ничего не написал. Однако я должен научиться
писать больше, если не (но я должен, это) быстрее,
как Пикассо пришёл ко мне во сне с
полной луной на моём лице, чтобы сказать о живописи.
Я ничего не говорю такого, чего не узнал бы от
тебя, возможно, было бы неплохо сказать, подумать
если не повторить, смех обрушивается в
Добром Старом Времени2.
Теперь солнце начинает угасать, выходя, возможно,
становясь таким утомительным. Нам пришлось смеяться всю ночь,
это было совершенно бесполезно. Сегодня я увижу в своем доме
человека, которого не видел уже год
или больше. Его имя – Никто, или Гармоника,
или Человек Без Кого-то, или Молоко Магнезии
тебе от этого лучше не станет. Там, где не горит свет,
я испишусь, чтобы уснуть. Чтобы
отдохнуть под кирпичом всей Школы
Прибытия Племени Проспекта и Беспокойных Начинаний,
всей златотравной истории мира в
лучшем остатке сливочного масла. Меня подняли на
стул, его имя было Связанные Запястья. Сон
о закате в полуденном мерцающем блеске.
Лунные волосы должны быть глаголом. Тогда бы мы все
жаждали просто постоять разок ради всех остальных
персонажей языка и их домов.
Увядание на дороге, где все солнечные частицы стали
влажными. Сколько тебе ночь сможет дать, думая
о всех появлениях солнца в каждой книге
на полке. Тот, кто никогда не бывает один,
но пережидает допоздна под солнечным ливнем, мечтая
о лунных крышах. Не то чтобы тебя считали
хитрым, но чересчур замороченным.
Ты ждешь, чтобы поймать смысл того, что я упустил
на пути.
Позади меня всегда как мисис Финдащ
опаздывающая на уроки под дымоходом
начальной частной школы Де Кирико, где пианино сгорели
в пепле холодного остатка внимания, мои
пальцы – расстояние одного сна
от ключей к решению чего угодно ещё.
Что-то. Что-то постоянно горит.
Что-то всегда недополучает внимание, будто
это скучно, но только позже при крупице
внимания. Никогда нельзя сказать, что это
конец или наименьшее из чего-то. Всегда просто
натыкаюсь на что-то в одиноком блеске
капли дня. Мне неохота вспоминать все эти
имена, что всегда со мной.
Свёрнутый в кольцо кот, полон волнений, считаешься ли ты
основательно грустным? или, зная тебя, я бы
во всеуслышание хранил секреты в подкладке моей кепки.
Мяч остановился в бледной пелене пространства,
листва покрылась сеточкой. Большая книга, возможно,
включила бы меня, чтобы я не был мановением её руки.
Но как бы мне выходить на связь внутри такого мира?
Человек на роликах, который крадёт свидетеля, и
втыкает грифель в карандаш. Затем я вспоминаю что-то,
например, как прикорнул у барабанов в ночь,
когда блюз становится дубовым.
Печальные новости, окна, что были привлечены,
чтобы открыться, не откроются, и солнце восходит над ними.
Предложение – дюрэмаль, но люди орудуют им
и не читают. Принимающие поверхности. Нарвал
не может пожать руку в бархатном коридоре, который
стал цветным, когда начался дождь. Модификация
Мечтаний, соль на песке, что продолжается за
и под якобы прерванным эпизодом, моя рука в
твоей в стране, лишённой тайн фрикции и фикции.
Мы могли бы выйти на улицу и открыть карандаш. Тебе удалось
сохранить персики для продолжения жизни во внешних мирах?
Мы добрались до четверга, что за странная манера
держаться. Те, кому наскучил кристалл,
могли выйти через ближайшее мансардное окно.
Пауза, чтобы порассуждать, не так ли? или позиция для
более грубого утверждения. Что могло быть
бессердечным в зимнем свете? Идя вниз
по коридору среди открытых персон, люди
руками создают из волн неподвижность.
Это возможно, просто безответственно. Я
никогда не научусь правильно писать. Я скрещиваю свои т
как деревянные столбики забора в небе проводов,
или телевизор, измученный изображением Христа.
Насколько я могу судить, никто не знает. Остальное
зависит от огня в алфавите
взгляда. Остальное – просто её пузырь как свидетеля
вселенной, слепнущей в становлении.
*
ЧАСТЬ 2
На обложке фотография Александра Фролова
- Название фирмы, производящей посуду (пер.)
- Песня, которой по традиции заканчивается встреча друзей, собрание и т. п. (пер.)
Добавить комментарий