Стихотворения из разных книг в переводе Руслана Миронова
«ОБ ОТВЕТНОЙ УСЛУГЕ
Просьба». Вот с чего все началось ‒
что-то вроде помолвки, за которой
следует тайный сговор. Подобно косящему взгляду
на старых портретных снимках ‒ ракурс в три четверти
более чем достаточен для передачи страха или амбиций.
И здесь имеется доля реальности, толика
развлечения. Ты видел, где тахта разлеглась
после ужина, во время уборки, что за
белые юбки по дому?
Никто не придумывал этого, и ни у кого это
так не звучало.
Потом тебя извлекли.
Только когда слегка заржавели листья,
схлестнувшись со свежей зеленью, была признана
круговая порука. Тогда и пришло время новых одежд,
новых углей, в расчете на адаптацию. Но кое-кто все еще сталкивается
и туман до сих пор заставляет их розоветь
хотя это всего лишь иллюзия. После секса
нет ничего, только повод,
стол с изможденными книгами. Высоко в небесах
ожидает кружев лоскут.
СОНЕТ: ВСЕ ТА ЖЕ ИСТОРИЯ
Стремись избегать образцов, которых сумел избежать,
образцов избегания.
Что не так уж и просто, как кажется:
Елочка с нетерпением выплывает из сельди для того, чтобы
превратиться в паркет.
Или стать, чем угодно.
Очередные фракталы громко требуют идентичности
собственным сестрам.
Половине из них удается.
Остальные ощущают себя принтами с цветочным рисунком в
стиле прованс, которые сонный, но изобретательный ткач
сотворил в середине XVIII века, и они до сих пор не ожили.
Это как разучивать гаммы: они сразу иные и никогда не такие
же.
И не спрашивай, почему мы так делаем.
Спроси, почему мы в этом находим смысл.
Спроси кукушку, замершую в полете меж пагодой и
рококошной пещерой отшельника.
Она тебе скажет, возможно.
ДВА МИЛЛИОНА ОДНИХ ОСКВЕРНИТЕЛЕЙ
Подобно волосу, упавшему на песок,
обратный адрес ‒ суть пустота
или открытость,
какой бы ни вел нас путь,
заставляя случаться.
В собственных лунках колышутся звезды.
Бог патрулирует океанское дно,
поднимая дорийских улиток
до уровня пожарной лестницы.
Заметив, что мы приближаемся,
скрывается за углом.
Эфемерная челядь бездельничает в своих заведениях
по скользящему графику,
подавая нам чай и шербеты,
потворствуя в скромной подсобке.
Мы выполняли эти заказы
снова и снова, что подтверждает
экспорт наших отходов
на периферию империи.
До сих пор никакой певучести,
в ушах птичий звон.
Никакого нисходящего веером
белоснежного склона с черными мушками,
ни орлиного гнезда для ума.
Вопиющие каменные террасы полны
признаков деградации.
ОПРОСНИК ПРУСТА
Я начинаю задаваться вопросом,
Является ли эта альтернатива сидению
Сложа руки и занятию чем-то спокойным
Разумной инициативой, какой казалась. Это
И расслабление, и солнечный свет, переходящие
В страстную меланхолию, ревность к чему-то
Непостигаемому; и наши умы, что стреножены небом
Нью-Йорка, все же несут за это ответственность.
Ночами, когда выходит газета,
Ты слоняешься по кварталу,
Отрываясь каждые пять минут от любимого,
Что не может не ранить, но ничто не бывает по-настоящему
Чистым или двуличным. Ты хватку теряешь,
А в воздухе все еще вьются цветы с комплиментами:
«Как тебе в прошлый раз?», «У меня все получилось?»,
«По мне, так отстой».
Во-первых, это вопрос из вопросов:
Конкретного типа, на которые, скажем, ты можешь ответить,
И беспристрастных, на которые ты отвечаешь почти бессознательно:
«Весьма сожалею». «Что не дает миру погибнуть».
Результат превосходный: кого-то называют по имени,
И тут же наполненное людьми помещение становится
Тесным, очерченным, и слова исходят из стен,
Отбивая ритм поколения, следующего за поколением.
Но я опять убеждаюсь, что самое главное
Должно быть мне по плечу:
Здесь беда, которую нужно разгладить, как локон,
Там удача в расшифровке своеобразного кода
Основных и вторичных цветов, и животные счастливы
С нами в ковчеге, пока он обживается
В море, с каждым разом все более яростном.
ДОСТУПНЫЙ АССОРТИМЕНТ
Одно дело, когда ребенок похищает родителя.
Совсем другое, когда родитель садится рядом с ребенком,
заслоняя тропинку и его любимые мхи.
Катексис прибывает заблаговременно в золоченой карете.
Мы видим всяческий хлам, взгромоздившийся неподалеку,
в лабиринтах застрявшие лабиринты,
клубок винограда у самого горла, линию горизонта.
Но мы не могли продолжать в том же духе.
Это именно так.
Эта страна подверглась вторжению.
И рассвет отречется от всей твоей книги.
Прогулка окрест расскажет о важных вещах:
о премудростях скидок, о баррелях арестантов,
о днях, в эту жизнь вовлеченных.
Ребенок рос по мере того, как росла обстановка,
слушал и опасался церемонных мгновений,
выпадающих из протокола. Мы покупали штаны
и костюмы, и рубашку серого цвета, по случаю.
К концу недели воцарилось молчание и трудолюбие.
ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ ПРИСНИЛОСЬ, ЧТО Я В БУХАРЕСТЕ
пытаюсь убедить верховного Балагура,
что я действительно тот человек, который изображен в этих рекламных роликах.
Одновременно это достигло своего пика в Боливии, я имею в виду
Луну. Затем мы попирали то, что, по-видимому, было вереском, или это так называлось.
В центре города взбунтовалась свобода слова. Прилепленное к наморднику, декодирующее устройство пса Рэнди ушло в астрал.
К тому времени в значимой части мира был вечер;
чай со льдом подавали на обширных террасах
с видом на бесноватое море. Невозможно жонглировать
четырьмя ходунками. Достаточно трех. Они появились из манящего моря,
в белых оборках с черными круглыми пятнышками; лужайка
на этот раз была ближе к ферме; там
было написано «Ферма». Уилл пропылесосил пространство,
насколько хватало не-лезь-не-в-свое-дело провода, растянувшегося
от Кадиса до Энтерпрайза, Аляска. Нам показалось, что мы увидели несколько новеньких прилагательных, но никто не был в этом уверен. Это могли быть
деепричастия или хвостики завтрака…
БАЛТИМОР
Двое оставались в живых. Один появился из-за угла,
цокая. Трое были сиротливейшим снегом, когда-либо выпавшем в Прерия-Сити.
Метаморфоза, прими это. И это. И это. И это.
Нуждаясь в твоей компании,
я бы давно свернулся калачиком в прополотом времени,
и зачитывался белесоватым росчерком самолета.
Я бы умыл предисловие
к Всемирному собранию антологий,
лизнул бы пастилку приправленную беленой
и всякое разное. Что я предполагаю,
что знаю. И есть широкие поймы, распознанные детьми,
вкладывающими все что угодно во все что угодно.
А я слишком стеснителен, чтобы выбрасывать.
БЛИЗОСТЬ
Было здорово увидеть тебя на днях
на карнавале. Мои тортильи были чудесны,
надеюсь, как и твои.
Я хотел воплотить твой сон обо мне
каким-либо подходящим способом. К примеру, отдать
перчатки, еще ненадеванные, или задвинуть поглубже
ящик со всем, что с нами не так.
Но эти лампы из гуттаперчи не шепчут от нашего имени.
Теперь иногда в сумерках мне одиноко
от страха. Невоздержанный ветер переполняет сосну
у крыльца, околдована жимолость,
мне нужно уйти до того, как часы пробьют,
и неважно, на который час им назначено.
Не оставляй меня в этой глуши!
Или, если ты это сделаешь, заплати мне, чтобы я задержался.
НЕВОЛЬНОЕ ОПИСАНИЕ
В том, что его пейзаж мог соответствовать твоим представлениям,
что он для тебя много значил, я не сомневался,
даже в те времена. Сколько у тебя означающих?
Окей, у меня два. Какое-то время я брал в дорогу
свои беспокойства. Когда мы вернулись, ангелочки гнездились
в беседке под яблоней. Своим ушам мы не поверили
и присвистнули. Дорога вернулась за ними,
когда замаячила ночь.
Комическое и до смешного напыщенное расположились
в нашем глубоком тылу.
Целые им приходилось держать в узде, а когда все закончилось, была поджарена толика сыра,
как доказательство, что этого не было,
что отразилось в игле на обочине.
Милейший пустырь был фиолетовым,
и все-таки, серым.
Порой мне кажется, это одно большое притворство.
Сорок кувшинов, в каждом свой вор, и они придвигаются ближе, чтобы подслушать. Но единственный звук ‒
это капли воды из прошлого тысячелетия. Я тоже пытаюсь
это сказать; ты рад, что все завершилось,
если не брать в расчет тонны сна
и сводных фантазий, населенных людьми ‒ людьми,
которых ты знал, хотя это были иные люди,
всего лишь фигуры на пляже.
СМЕХ МЕРТВЕЦА
С его губ срываются правдоподобные причитания,
лавка выглядит так, словно не заперта.
Вершится прозрачный конспект, шаблонный дым
на мшисто-зеленом хайвее.
Пригороды мы придумали, чтобы оглядываться
на наш любимый бессовестный город,
наши артерии забивая слезами.
Тошноту и боль мы отпустили в небо парить.
Мертвецы вызывают у нас улыбку и безразличие.
Мы взбираемся по сияющей лестнице, потакая их аппетитам,
гомофобам, гермафродитам, прильнувшим друг к другу, словно носки на просушке в ослепительный зимний день.
Ты мог бы мне все рассказать об этом,
но, разумеется, предпочел промолчать,
опасаясь первого лица единственного числа
и связанных с ним удивительных приключений.
НЕЛЕПЫЕ УПОВАНИЯ ПЕРЕВОДЧИКА
Милостивый провокатор, на деле помещения крошечны и неприглядны, и они так
обильно облеплены тайнами, что не имеют отчетливых очертаний, а ведь это
очертания прошлого:
ни любви, ни особого уважения, или хотя бы учтивости,
от этих призраков не дождешься. Они тебя видят вообще?
Они так хотели, чтобы ты хоть разок побывал
на площадке тех игр, что с ними случались.
Когда были блестящи послания, нахлобучены шляпы,
свежи и прохладны манеры, как в благостный день
ранней весны.
Тут нужен мужчина с тростью, чтобы притягивать
все эти незримые, еле заметные встречные мнения
неподдающихся, откровенно угрюмых, и тех, кто еще
не успел подумать о том, что здесь происходит: вопрос,
ни больше ни меньше. Вместо того, чтобы пробовать
поцеловать тебя, я ощутил себя втянутым в атмосферу
животного мщения: по двое, по трое животные
возвращались в клетки и послушно сидели, пока
дрессировщик распоряжался своим рычанием.
Им, казалось бы, нечего было терять. И во всем этом
выцветшем царстве настоящего прошедшего времени
не было никого, посвященного в тайны, которые днесь
делают нас сильными, либо высокими, и уязвимыми,
словно невеста, оставленная дожидаться у церкви, что
медленно пятится к краю обрыва, пока фотограф
приготовляет улыбку.
СУХОСТЬ ВО РТУ
Нотабене: то, что находится здесь, определенно не там,
мы не были подмастерьями у чародея.
Здешняя боль противопоказана льстивым тамошним снам,
хотя стоит простить человеку иное желание.
Алхимик чересчур доверял своему юному ассистенту,
который, не будучи злобным, был излишне тревожен,
когда ночь просвистала в дымовую трубу,
и семь сестер закричали из своей фарандолы:
«Уймись! Время злобы прошло, великодушие и обморожение сливаются на горизонте сомнений, способных тебя изменить». Отрок вздрогнул посреди апофегмы и уронил свой алембик. Невразумляемая любовь разлилась по тундре, и не было ничего, что ее могло бы остановить.
Подобная ситуация часто снилась ему, когда он был головастиком: незамысловатые поцелуи, на удивление без стигматов, содрогание поля фиалок. Если все сложилось именно так, то пусть так, чем благословение, осененное временной передышкой.
Лучше длительный путь домой, чем сам дом; лучше неразведенный огонь, чем ледяная каминная полка.
Лучше игрушки, чем ждущее наверху звездное покрывало. «Банкротство, мадам: в этом я лучше других. Разумеется, это потребует соли побольше».
ТЯЖКИЙ ДОМ
. . . голодные пожиратели тонкой субстанции
— Ч. М. ДАУТИ
Одна заря спешит сменить другую на небосклоне событий. Одна жизнь по ходу меняет тему. Какие-то вещи имели смысл, какие-то ‒ нет. Я не надеялся на скоропостижную смерть. Что ж, полагаю, придется в какой-то мере предстать в виде таблицы. Я обсуждал возможность письма у тебя на ноге. Другие в школе деревьев стонали, шевелились во сне, в последнее время отбросив детские вещи. Мы все опоздали. А если бы жили за рубежом? Мы смогли бы какое-то время держаться на подаянии и на поруках, найти работу в нефтяной индустрии, приготовить отвар из мелизмов для сооружения эхо.
Здесь мы разбиваем лагерь; так было предписано бузиной, или дядькой. Он довел до кипения воду. Он посылает нам зуд и средства расчесывания, окаменелости в шкуре гостевых сувениров. Позже тупоголово влетает в золоченое обрамление, точно химера. Слезы из куклы просочились наружу. Это как если бы мы выбрали этот путь в другом путешествии и дожидались в оглушающей дикой глуши, пока наши инстинкты не наверстают ее, длинноногую перспективу.
Много сортирных сливов спустя ты это вернешь, и мы отдадим это заводному оракулу, затем воздадим цезуре и подождем бережливой признательности, где-то между смехом и бранью. Но как причудливо выглядит полукружье прогулки и ее причиндалы: глазеющий глобус, зеркало жаворонка, клейкие веточки, мишура, позолотная бронза, венерина мухоловка, пат де велюр, и Рембрандт со своею козою. В ответном визите нам было отказано, льготный период истек.
Пиктограмма ‒ тоже химера. С самого первого дня ты ею пренебрегал. Налегая на весла, мы вдыхаем эссенцию инакомыслия, прекращение переговоров, отзыв послов, начало безумия. На данный момент спорный анклав за тобой. Но ритм его в другом месте.
ДЕВИЧЬЯ ПИЖМА
Все это случилось давным-давно ‒
мутный, молочный осадок
определенных лет, который затем подходит к концу,
напоминая прорыв ливневки. Дорожная ярость
сломила склоны холма; на Пути Отрицания
все было сомнительно, кроме уверенности
в возвращении, возвращении
к приблизительному.
Ночью и утром трубил рог,
призывая к молитве верующих, к увеселенью неверующих.
В том неподобающем переулке я впервые выдохнул
шутку в твои комедийные, покрытые крошками губы:
Что, если все мы не знаем всего, что с нами случилось,
песни, начавшейся в полночь,
сна, что позже пришел,
где салат полевой и лишайник рядом с тем местом,
где раньше протекал Ахерон?
Но сейчас это только я, я пришел из-за слез твоих , и я
должен был это сделать. Плоящийся лай заглушает
стук дверного кольца, но дверной колокольчик
глубоко проникает в мозг того, кто здесь жил.
О, солоноватые облака и опасность,
луна недвусмысленна.
ЭТА КОМНАТА
Комната, в которую я вошел, была грезой об этой комнате.
Несомненно, все эти ноги на оттоманке были моими.
На овальном портрете
собаки тоже был я, в раннем возрасте.
Что-то мерцает, что-то замалчивается.
Ежедневные макароны в обед,
Разве что по воскресеньям маленькой цыпочке приходилось
Нам становиться полезной. Зачем я тебе это рассказываю?
Ты даже не здесь.
37 ХОЙКУ
Старомодные сумерки сникли, непреклонна превратность любви
Звезды гаснут одна за другой, ну а ты, спасибо тебе за книгу твою и потраченный год
Нечто произошло в гараже и теперь я в долгу перед ним за движение крови
Слишком слабое из-за крапивы, хотя именно так люди мыслят и чувствуют
Думаю, станет поболее, правда по пояс
Ночь всякий раз все тусклей, а осколки света все меньше, квадратнее
По стенам твоих развешены подлинники, о, сказал я, редактура
Ты едва не скомпрометировал кисть, чье место теперь на бейсбольном поле, в качестве аргумента
Эта любовь являлась пространством округлым и никуда не денется через два года
И это мечта ‒ плыть под парусом в бухте темной и беззащитной
Пираты подражают манерам обычных людей, мне, например
У этой уставшей от регулярной вспашки земли горькое послевкусие
Синева рослого неба скрепляет шитьем крупинки песка
Он монстр, как и все остальные, но что делать, если ты монстр
Он словно чувствовал, как он приближается издалека, а потом добирается до машины
Свадьба была фееричной, и все были рады, что попали туда
Какие деревья, какой инвентарь, зачем размышлять о носках в помещении
Подойди к краю сарая, там действительно начинается собственность
В башне поменьше, с закрытыми ставнями, прячется там
Ты откладываешь на потом свои волосы, будто книгу, слишком важную, чтобы браться сейчас
Почему ведьмы преследуют зверя с восьми сторон света
Карандаш на стекле крошится! Вода уходит в трубу
Иногда такое можно увидеть зимой, впрочем, и летом
Ребенок должен упасть, встать и выстоять
Слишком поздно последний экспресс проходит сквозь садовую пыль
Жилетка ‒ есть о чем рассказать даже в комнатах смежных
Неохотно накапливалось и второпях миновало, не раскрываясь
Есть несколько мест, неведомых остальным, находящихся друг от друга поодаль, их не существуют
Я утратил своей нелепый акцент, не усвоив другого
В Баффало, в Баффало молилась она, и ночи слипались, словно страницы старинной книги
Сны снисходят, как журавли, на золоченых крыльях забвения
Какое такое прошлое, зачем это все? Мыслящий сэндвич?
Это ты сказал, что, заслышав шхуну над головой, мы повернули обратно к плотине?
В рубище и хрустале, порой с крупицами смысла, необъяснимое благородство
Мальчик, похоже, знал, что частицы покинули дом вслед за ним
В общем, мы никуда не спешили, море вернулось ‒ пиратов и след простыл
Я продвигаюсь медленно и лишь иногда как витиеватый столб в серых тонах растворяюсь
На обложке «bird on a star» by Tricia J
Лицензия CC BY-NC-ND 2.0 DEED
Добавить комментарий