Отрывок из книги Андреаса Пагулатоса «Оргии и препятствия» (1991). Перевод с греческого Павла Заруцкого (под ред. Катерины Басовой).
Инес цвета моря, мутного и внезапно забурлившего. Встреча с Инес, тело ее шелестит подобно листве все ноты птиц, садящихся, когда вихрится ветер от взлёта орла или его падения, грозного, смертоносного. Тело Инес пусть окружит обещанием абсолютного покоя подруга наслаждений и пьянства, острия в эротовечных глазах. В раскрытии Инес арабские песни, танцы и знойные пьянящие ароматы, средиземноморская сладость и еврейское сладострастие. Похоть для Инес, тела ее, нрава ее, руки жесты для раскрытия ее, поиска внутри нее, ногти зубы для царапанья, оставления следов, поедания ее, если сложится, до последнего содрогания любвеобильного тела, на темном хребте, зажигающемся в танце пиррихии, губы язык для высасывания соков, влаги, принятия сигнала клитора, язык языку, формы глубокодыханные и слова абсурдные обольстительные клитора Инес. Когда ты внутри ее, она внутри тебя, тебя заполняет лучезарная кровь Инес, опускает тебя на дно как камни гальку, что стачивается в потоке широкоротых рек, выбрасывающих на берег века развалины горные массивы суматоху пирамид фрагменты статуй и глаз пантеры, что пожирает любовников, меняющих возлюбленных, и страдают от эротоманских призраков в мелодичных ночных песнях страсти. Лоно Инес глубоко, ненасытно до языка, до фаллоса, пальцев рук губ зубов, до дыхания, до самого лица и головы: ты входишь в нее. Красный лес рубин вибрации ослепляющие осязание, мельчайшая частица Инес, циркулирующая в Инес, ищет исчезновение Инес и наполнение луны Инес, обманчивый порыв Инес.
Инес не отвечает, танцует слова свои:
— Сгораю: все тело хаотичная вселенная и ритмы мои сухие трещотки обмылки звуков. Мерцание и самый край
тишины ночи окутывает меня, все любовники, любовницы, друзья, подруги опустошают меня. У меня почти нет
врагов. Колодец тело мое и я спускаюсь: ни вода ни глубина иное из подозрения, лица и движения возросшие,
крики и шёпоты, обращённая к небу бесконечному, я впадина в сровненном с землёй мире. Любовь разжигает
меня, горю, горю; знаю прочность пепла что возгорается вновь. Знаю едва различимые звуки пепельности
когда малейшая текучесть покидает меня, я становлюсь неподвижной в своём внимательном одиночестве,
бесстыдно повёрнутая к тебе. Мне знакомы все складки твоего тела, всё тайное и сокровенное. Нет света,
освещения, оттенков тьмы, что я не вкусила бы в твоих глазах, самых неразличимых подёргиваниях твоего
рта, морганий, мыслей. Тело твоё для меня всегда остаётся откровением. Не ведаю его смысл, но люблю тебя
до самого сокровенного, до туда, откуда уже не двинуться дальше. Горю. Не могу ничего сделать или сказать…
— Мы оба связаны по рукам и ногам на губах бездны. Я люблю тебя поэт моего хаоса что задаёт ритмы
тамтамами маракасами лезвиями пламенем чтобы я танцевала до смерти и горела. Ты шквальное и
безмятежное созвездие что властно овладевает мной до припадка. Возьми меня, раствори меня в себе, сделай
так, чтобы перешли зияющий небосвод вместе. Вот нож чтобы ты глубоко и безжалостно вонзил в смерть, что
охотится на меня, что сдавливает меня секунду за секундой будто песчаный берег что уходит и теряется и
также море что его омывает, я горю до миллиона песчинок, волна мироносица любовь без цели и закона убей
меня, смерть смерти. Я отдам рабское тело свободе тел, как можно больших, ещё более властных и
ненасытных до дешёвого наслаждения без завтра, иного от оргии и пьянства, да избороздят меня оргии земля
плодородная, рождающая чудищ. Возьми ятаган, разрежь меня, покуда есть ещё время. Любовь порождает
любовь, экстатически требует оргии, ничто не освободит, клеймитель мой, сожги моё тело стихами, заискри
мой пепел, пусть нас каннибалически поглотят, или убей меня. Я подписываю свою смерть, ты обогатишься
моим хаосом и будешь писать на нашей вакханалии. Всё продано, и революции стихли. Я, что хотела и
раскрывалась в изменении сущего, чувствую осколки, будто мумия, которую трахают призраки веков,
исторгнутая на болотную воду истории, аристократка искусная шлюха, позор, мешок для спермы, бальзам и яд
крайней смерти, сука, которая съела яд для собак и бьётся в припадке. Уйдём в молчание, в гедонистическое
быть может забвение истории. Таллиевая красота блеск ничто, одна волна сменяет другую, стирая её, трещина
и острие, ты блуждающее создание, ничтожная, нежная, тираническая, безмятежная спокойная любовь
овладевающая любовь безудержная… Но борьба и агонии начинаются вновь: история не забывается, лишь с её
памятью можешь существовать ты и другие…
— И после думаю лишь о влажных глазах моих, лице в разводах, расточённых жестах, о столь лютом слове
зверском и бесстыдной памяти, устье ночи что уносит меня голосах, рёве, блеске, лезвиях. Я не могу встать на
ноги. Одни, самые любимые, грабят меня. Я хочу быть на них похожей в безразличии и чувстве воздушном
некой радостной тщетности. Но как? Я, властно любя других, даю им вплоть до горящей моей плоти в любви
их, покуда не останется и подозрения в дистанции; всё эротически управляет мной, воздействия моих
любовников, намёки прочих, тех, кто внезапно играет роль в том ветряном потоке, который захватывает мою
жизнь. Итак, я жажду не только истинное лицо других, но и худшую его сторону, ту, что обычно прячут за
разными масками, не хотят признавать её существование или не подозревают даже, что обладают ей, считают,
что это искажение чужих глаз, иллюзия, кошмар, абсурдная метафизическая загадка, которая всё более
теряет смысл в повседневном, прозаическом и приемлемом всеми их присутствии. И вот он дьявол внутри
меня — некий демон вида иного — кем одержима я порой подстрекает меня искать, копаться внутри них и
выносить на свет солнца чтобы ознакомилось оно со всем-всем и в то же время смягчало бы, потерянное,
глубинное — прочие материки Атлантиды душ их — мучительные для них собственные их кусочки. Лишь
ненадолго впечатляют меня: сколько неожиданных противоречий, целые миры разных голосов, ярости,
приступов что сталкиваются, и один почти разрушает другой, а после из видимой безмятежности и равновесия
битвы ещё более неистовые вновь начинаются во тьме, но стоит им проступить изгибах фразы, волнениях
слов, порывах и диссонансах: лучи из того же материала, что внезапно падают по вертикали и освещают,
слова слова, связи разрывы, тональность атональность. А другие с какой лёгкостью отстаивают счастье и
царские необъятные дороги, без труда и усилий, даже не называя их и не указуя — они тоже мореплаватели и
исследователи неизвестного — как снисходят до них. Неглубокие воды, жалкое гнетущее трение со
случайными образами что с лаем бросаются на привычные лица свои словно бродячие собаки на прохожих и
внезапно говорят на языке Гомера или Гераклита…
Теряется смысл. Слова показывают его беглый отблеск, его нежданную память, желание смысла. Желают означать вещи, их эволюцию, их связи, события, течение их. Но, госпожа, они не значат ничего кроме одного: горящее и спорное стремление исполниться смыслом. Тоска задаёт ему ритм, звучат и строят пустой промежуток. Схожи со звуком и ритмом слова мятежные в неизбывном эротическом поиске смысла. Опасны слова когда исходят из ветров дьявольских и дрожат, когда восстают и переворачивают привычный порядок вещей, синтаксис, связи между словами. Письмо их натягивается будто из восхитительного сияния трагического знания-подозрения что быть может существуют, продолжая вовеки своё безумное разногласие, с того самого момента когда потерялся смысл, освобождённые от тяжести несказанного веления, со своим океаническим, галактическим богатством.
Афины, Париж, Афины 1971-1976; 1984-1988
На обложке: «M82, the Cigar Galaxy» by Alexandra Nachman
Лицензия: CC BY-NC-ND 2.0
Добавить комментарий