Стихотворения из книги Ива Бонфуа «О движении и неподвижности Дувы» (1953 г.). Переводы с французского Ивана Курбакова.
КОММЕНТАРИЙ ПЕРЕВОДЧИКА:
Картина французского художника Клода Лоррена «Психея перед замком Амура» на обложке билингвального издания этой книги — хороший общий план, с которого можно начать. Предварительное созерцание пейзажа ведет внимание так, что оно постепенно переключается на одинокую фигуру женщины, а затем следует склейка в текст, где статика живописного полотна переходит в динамику поэзии. У Бонфуа начинаются близкие планы Дувы, ее агонии и преображений, после чегo остается только эта фигура, эта сущность, это лицо. Впрочем пейзаж, как пламя, продолжает отбрасывать отблески на него. В девятнадцати стихах происходит постепенный физический распад Дувы: распад и слияние с природой, распад и сияние новой незнакомой жизни, пронизывающее материальный гротеск разложения. Этот первый раздел носит название «Театр» и предваряется цитатой из Гегеля о духе, не боящемся смерти1. Театральность обращений к Дуве, перечисление ее бед и тайн иногда навевают мысли о пьесах Расина, пропущенных сквозь бодлеровскую оптику красоты в безобразном.
Douve, среди прочего — ров вокруг замка, заполненный водой, и в то же время это название реки. Дува — наваждение, муза, нимфа. В каком-то смысле Дува — это воплощенная поэзия, ускользающая и обнаруживающая себя только в тех разломах бытия, где встречаются временное и вечное. Дува — существо флюидное, в своем умирании приобретающее способность превращаться и превращать.
Douve созвучно и Douce (сладость, нежность), и Fleuve (поток), и Devi (санскрит — божество). Театр отчаянного наблюдения и наблюдающего отчаяния в первой части в последующих сменяется медитацией: вслушиванием и всматриванием в исчезновение пассии с одной стороны и в ее вездесущее присутствие — с другой. Так рождается мотив, характерный для Бонфуа на протяжении его будущего творчества, озвученный Марком Гринбергом в предисловии к позднейшим сборникам:
«Сакральный образ Земли соотносимый с обобщенным женским божеством, уже в 70 годы постоянно появляется в стихах и прозе Бонфуа, становясь одним из главных элементов его личного мифа»2.
Здесь еще дышит сюрреализм, с которым Бонфуа будто прощается уже внутри этого сборника, все больше перенося фокус внимания на присутствие и двойственную природу языка, это присутствие фиксирующее. Если сюрреалисты жаждали мистического опьянения и вознесения, то для Бонфуа характерны мистическая ясность и приземленность.
Строение сборника идет от авторского я к голосу самой Дувы и заканчивается частью-постскриптумом «Vrai Lieu», что значит истинное место или, если быть внимательнее к оттенкам, истинная местность. Местность, наполненная событием истины. Местность вмещает в себя и миф и реальность, соединяя их: с образом убитого солдата соседствуют образы ускользнувшего оленя и замершей саламандры. Бонфуа воссоздает миф, где жизнь и смерть всегда непостижимым образом переходят друг в друга, играя бесконечной вариацией форм. Можно вспомнить простейшее определение мифа индейцами, о котором говорит Леви-Стросс: «это история о временах, когда еще не было различия между людьми и животными»3.
Неожиданный в заключительной части образ Капеллы Бранкаччи, известной благодаря своим фрескам Мазаччо из жизни святого Петра, тоже далеко не случаен. На этих фресках герои приобретают неслыханную для своего времени реалистичность. Они напоминают тех флорентийцев, которые могут зайти в эту капеллу c улицы всего лишь на мгновение и даже не заметить своих двойников на фресках. Мазаччо стремительно сократил расстояние между идеалом и реальностью в живописи, и этот акцент крайне важен для самого Бонфуа в поэзии. Пройдя через дебри природы, где разыгрывается театр мифа c его последними жестами, с речью и тишиной любимого существа, теперь разлитого повсюду, пройдя сад культуры и взыскуя места истины, поэт остается там c трепетом перед реальностью и ее именами — в конце концов, драма Дувы разыгрывается в полную силу именно на подмостках языка.
Программная статья Ива Бонфуа «Дело и место поэзии», непосредственно связанная с этим сборником.
ТЕАТР
I
Я видел как ты неслась по террасам
Я видел как ты с ветром сражалась
На губах твоих кровоточил холод
Я видел тебя сломанной и ликующей когда ты была мертва — о еще более прекрасная
Чем молния когда зальет она белым окна крови твоей
II
Cтареющее лето испещрило тебя однообразными ласками, презирали мы несовершенные опьянения жизни.
Cкорее плющ сказала бы ты его связь с ночными камнями безвыходное присутствие
лицо без корней
Последний счастливый витраж разодранный солнечным когтем скорее в горах деревня эта
где умереть
Скорее в ветре этом
III
Не унимался ветер что был сильнее наших воспоминаний
Оторопь облачений и стон камней и ты двигалась перед языками пламени
Поднятые паруса головы руки битые все
В поисках смерти над ликующей россыпью твоих жестов
Был это день грудей твоих
И ты правила наконец вне моей головы
IV
Я пробуждаюсь, дождь. Ветер проникает в тебя, Дува, тягучая глина рядом со мной во сне.
Я на террасе, в полости смерти. Дрожат листвы громадные гончие.
Та рука, что ты подъемлешь внезапно в дверном проеме, освещает мне путь на столетия.
Янтарное поселение, каждое мгновение я вижу как ты рождаешься Дува,
каждое мгновение умираешь.
V
Рука что подъемлется и рука что вращается
Одновременны только в нашем поверхностном взгляде
Но сняты эти покровы зелени и старины
Остался огонь в королевстве смерти
Нога заголенная там где пронзает ветер высокий
Могучи пред ней дождевые головы
Ничто кроме жестов Дувы не плеснет вам света на порог королевства этого
Жестов уже слабеющих, темных
VI
Что за бледность одолевает тебя, река подземелья, что за артерия лопается в тебе,
там где твоего падения эхо?
Эта рука, что подъемлешь ты, загорается, внезапно раскрывшись. Твой лик отшатывается.
Что за густеющий туман отделяет твой взгляд от меня? Медлительные скалы тени, смерти рубеж.
Немые руки тебя касаются, берега другого деревья.
VII
Раненная затерянная посреди листвы,
схваченная кровотоком исчезающих троп
все еще полная жизни
Я видел тебя погребенной на исходе битвы
Твое колебание на краю тишины и вод
и рот измаранный последними звездами
взрывается криком кромешной сирены
О в воздух взмывая в скалу отвердевший внезапно
Яркий жест антрацита
VIII
Шагреневая музыка звучать начинает в руках, в коленях,
затем раскалывается голова, вздымается музыка там под губами.
Ее твердый мотив проникает на уклон подземный лица.
Распадаются плотницкие мастерские мимики. Дальше следует тяжелое расставание с видом.
IX
Выбеленная, под потолком с насекомыми, слабо освещенная, в профиль
И платье твое пропитанное ядом ламп
Я нахожу тебя распростертой
И твой рот высится над рекой, что рассыпается далеко по земле
Сломленное существо непобедимое существо сцепляются
Присутствие вновь ощутимое в свете холода
О созерцательница всегда усопшей нахожу тебя
Дува говорящая Феникс в этом холоде я просыпаюсь
X
Я вижу простертой Дуву. На высшем плане плотского простора я слышу ее шелест.
Черные вдовы спешат челюстями через пространство рук Дувы раскрытых.
Кости без плоти линяют в серую паутину, что воспламеняет гигантский паук.
XI
Под покровом тихого перегноя мира
Иссеченная лучами живущего паука
Уже проходящая через песочное становление
Вся четвертована тайное знание
Чтимая за праздник в зиянии
С зубами обнаженными как для любви
Фонтан моей смерти невыносимо живой
XII
Я вижу Дуву простертой. В багровом граде воздуха, где ветви стучат о ее лицо,
где корни находят свой путь в ее теле — излучает она резкую радость стрекота насекомых,
полную трепета музыку.
В ход черной нити земли, Дува, разоренная, воодушевленная, возвращается
в светящийся узел гор.
XIII
Твой лик этим вечером озаренный землей
Но я вижу глаз твоих разорение
И слово лицо более не имеет смысла
Нутряное море озаренное пируэтом орлов
Вот образ.
Я держу тебя в холоде на такой глубине, куда образам не достать.
XIV
Я вижу Дуву простертой. В комнате белой, глаза с гипсовыми подглазинами,
вычурность рта и руки преданные роскошной траве, что повсюду в нее проникает.
Открывается дверь. Наступает оркестр. И глаза-зеркала, и пушистая клетка грудная, простывшие головы с клювами ее затопляют.
XV
О профилем одаренная, где неистовствует орел
Я вижу как ты исчезаешь
Нагая трава под твоими губами и свечение кремня
Изобретатели твой улыбки последней
Глубокое знание сгорает до тла.
Ветхий мозговой бестиарий.
XVI
Жилище пламени темного где наши склоны смыкаются!
Под изгибами я вижу как ты сияешь.
Неподвижная Дува, пойманная в вертикальные силки смерти.
Гениальная Дува, обращенная вспять,
с процессией звезд в похоронном просторе
медлительно достигает она нижних пределов.
XVII
Ворон в рот проникает сейчас
Пять пальцев случайно сейчас рассыпано по лесу
Первоглава протекает сейчас между трав
Горло рисует себя сейчас снегопадом и волчьей стаей
Глаза веющие на какого из пассажиров смерти и это мы
в этом веянии в этой воде в этом холоде мы сейчас
XVIII
Присутствие точное, кое не может ни одно пламя больше сдержать, переносчица тайного холода, от этой крови живущая, что восстает и растет там,
где поэма рвется.
Нужно было, чтоб ты появилась, так, в пределах немых, чтоб одолеть этот край смерти, где
взрастает твой свет.
О прекраснее ты, со смехом дарованным смертью.
Теперь я намерен встретить тебя,
встретить теперь лицом к лицу
твоих жестов вспышку.
XIX
В первый день холода голова ускользает
Словно заключенный бегущий в радость озона
Но Дува в мгновение свиста стрелы
Роняет на землю корону свою с головы
Так мечтали мы о возродившихся жестах
Но с головой поникшей пьем холодную воду
И стяги смерти от твоей улыбки дрожат
Раскрытие совершенное в плотности мира
ПОСЛЕДНИЕ ЖЕСТЫ
Феникс
Возовьется птица над нашими головами,
С окровавленного плеча
Крылья ликующие развернет.
На верхушке дерева этого свое тело ей ты предложишь.
Долгое время она будет петь
Теряясь за ветками.
Тени явятся на обочинах ее крика
Осмелится превзойти она сплетения ночи.
Камень этот разверстый ты, опустошенное логово,
Как сама смерть возможна?
Я нес свет, я искал,
Везде верховодила кровь.
И я возопил я рыдал всем своим телом.
Поэтическое искусство
Лик отделенный от первых ветвей
Сирен под низким небом красот
В каком очаге воссоздам я твоего лика огонь
О Менада так низко склонившая голову.
ДУВА ГОВОРИТ
I
Иногда говорил ты бродя на рассвете
По потемневшим тропам
Я сочувствовала завороженному камню
Я была как и он слепа
И вот пришел этот ветер унесший все мои игры в акте смерти растворились они
Я жаждала лета
Беспощадного лета чтобы иссушить мои слезы
И вот пришел этот холод возрастающий в моих суставах и я проснулась
И я приняла страдание
III
Пусть слово погаснет
На этом жизненном склоне где мы оголены,
В этой пустыне
Пересеченной лишь ветром наших границ.
Пусть тот что горел восстанет
Подобно лозе,
Пусть обезумевший певчий несется с хребта
Освещая
Бесконечную неразличимость материи.
Пусть слово погаснет
В этой глубокой комнате где ты приходишь ко мне
Пусть очаг крика затягивается над нашими тлеющими словами
Пусть прохлада моего умирания явит себя и приобретет смысл.
Спроси у хозяина ночи что есть эта ночь,
Спроси чего хочешь ты, ты хозяин в руинах?
Кораблекрушение потерпевшая в твоей ночи, да я ищу тебя в нем
Я твоими жива вопросами, я говорю твоей кровью,
Я хозяйка ночи твоей, я бодрствую в тебе будучи ночью.
Голос
Я носила ваше слово во рту словно пламя
Тени яростнее раздуваемого ветром огня
И ничто не давалось мне в этой глубочайшей из битв
Ни зловещей звезды ни равного ей заблуждения
Так я вела свою жизнь вскормленная огнем
Зная только его волнообразные сгибы
И ночь знаю я явится лишь только обрушатся
Эти сиротские окна
Я только слова скрещенные с отсутствием
Отсутствия что избавит от всех моих нег.
И воистину быть словами это почти вовсе не быть,
И это порыв роковой напрасная песнь хвалы.
Тихие голоса и Феникс
голос
Ты верно открыла, он ночью явился,
Расположив каменную лампу у твоего изголовья
Положил тебя измененную в обычное место
Превратив твой живой взгляд в остраненную ночь
другой голос
Первый в форме птицы явился
Бился в окно в полночь моего ожидания
Я открываю и ловлю в его снеге падая
И дом где я зажгла большие огни исчезает.
голос
Здесь лежала она с обнаженным сердцем в полночь
Под плотным слоем листвы умерших
Стала жертвой заблудшей луны
И снова дом этот где все повторяется.
другой голос
Одним мановением он одевает меня в холодный собор
О Феникс! Трепещущий хор деревьев
Льдом и я взвилалась как пламя факела
В той ночи, где феникс себя заново создает.
Но пусть пребывает она в молчании, та что все еще бодрствует
У очага ее лик сброшенный в пламя
Та что остается сидящей без тела.
Кто говорит за меня губы ее сомкнуты
Кто встает и зовет меня не будучи плотью
Кто уходит оставляя полунабросок ее головы
Кто смеется всегда рассмеявшись лишь раз,
Однажды уже умерев.
Будь спокоен, мы самые бесформенные
Из вращающихся буреломов ночи,
И материя смытая что опять вернулась
К истокам древних оглушительных архетипов,
Чей огонь иссяк и лицо изможденное слепым присутствием
Изгнано подобно слуге унесшему пламя.
И слово пережитое, но уже бесконечно мертвое
Теперь когда свет наконец обратился в ветер и ночь.
ОРАНЖЕРЕЯ
Истина
Так до самой смерти, лица вновь вместе
Неуклюжие жесты сердца над вновь обретенным телом
Над которым меркнешь ты абсолютная истина
Это оставленное тело, преданное твоим дрогнувшим рукам
Запах крови предстанет благом которое ты искала,
Благом скудно сияющим над оранжереей.
Повернется солнце в своем ярком беспамятстве
Освещая место, где все было явлено.
Ты схватила лампу и ты распахнула дверь
Какой прок от лампы, дождь идет и рождается день.
ИСТИННАЯ МЕСТНОСТЬ
Капелла Бранкаччи
Лампада январской ночи на мраморе плит
Когда мы произнесли что не все умирает!
И дальше я смог расслышать тень звука
Шаг каждого вечера в сторону моря
То что я сжимаю в руках быть может лишь тень
Но познай вечный лик там проступающий
Так мы направили к темнеющим фрескам
Напрасный наш путь по грязным закоулкам зимы
Местность Саламандры
Саламандра стопорится
И симулирует смерть.
Таков первый шаг сознания посреди камней,
Самый прозрачный миф,
Пересеченная громада огня, сам дух.
Саламандра на середине стены
В свете наших окон.
С взглядом подобным камню,
Сердце ее постоянно бьется, я вижу как.
О мысль моя — обретение — аллегории
Обо всем остается чистым,
Как я люблю то что держится так за свою тишину
Единственная сила радости.
И как я люблю то что отдает себя звездам
Всей неподвижной плотью,
И как я люблю то что ожидает час своего преображения
Затаив дыхание и удерживаясь на земле.
Истинная местность оленя
Последний олень скрывается
Между деревьев
Песок зазвенит
С приходом гостей таинственных
В распахнутом доме
Шум голосов
Алкоголь уходящего дня
Прольется на камни
Олень уже окруженный
Внезапно высвобождается
Я начинаю видеть что этот день
Сбил след напрасной погони
День пересекающий вечер
Возьмет верх и над обыденной ночью
О наша мощь и слава разве можете вы
Обрушить великую стену мертвых?
На обложке картина Клода Лоррена «Psyché devant le palais de l’Amour»
- «Но жизнь Духа — это не та жизнь, которая избегает (sheut) смерти и предохраняет себя (rein bewahrt) от опустошения (Verwüstung), но это та жизнь, которая выдерживает смерть и сохраняет себя (erhält) в ней». Гегель Г. В. Ф. Феноменология духа. Предисловие. Цит. по: Кожев А. Идея смерти в философии Гегеля. Логос, Прогресс-Традиция, 1998.
- Бонфуа И. Выгнутые доски. Длинный якорный канат. Перевод и комментарии Марка Гринберга. Наука, 2011
- Эрибон Д. Издалека и вблизи. Издательство Ивана Лимбаха, 2018
Добавить комментарий