Перевод с английского Дмитрия Сабирова (под ред. Насти Головановой)
Дениза Левертов родилась в Англии в 1923 году. Дебютировала в 1946 году с книгой стихов «Двойной образ», два года спустя переехала в США. Исследователи обычно причисляют Левертов к поэтической школе «Блэк Маунтин», поскольку своим наставником она считала поэта Роберта Данкена. В начале 1970-х поэтесса прекратила общение с ним из-за несовпадения взглядов на войну во Вьетнаме, резко поменявшую её поэзию. В это время Левертов стала активной участницей антивоенного движения. В 1984 году поэтесса приняла христианство; в это же время преподавала в Стэнфордском университете. При жизни Денизы Левертов вышло 24 книги её стихов, последняя из которых была выпущена за год до её смерти. Умерла в 1997 году.
АДАМОВА ЖАЛОБА
Некоторым
не важно, что дарят им —
всё равно жаждут луны.
Хлеб,
соль,
белое мясо и красное,
но они по-прежнему голодны.
Супружеская постель
и колыбелька,
а руки по-прежнему пусты.
Даруешь им землю,
собственную, под их же ногами,
но их так и тянет к дорогам
и воде: выкопаешь, глубже всех, колодец
— не настолько глубок,
чтобы выпить луну целиком.
СЛЕДЫ
Прошлой ночью кто-то прошёл через поле:
день открывает
зрению лавандовые пещеры
на снегу. Кто-то
шагнул в темный лес.
КРАПИВНИК
Тихий в листве, крапивник
бесстрашный, будто я невидима
или движусь с его тишиной.
От куста к кусту
перелетает он, не колеблясь,
без трепетания и шума крыльев.
Я чувствую, что вспорхнула,
бесплотная и распылённая:
Он превратил меня в воздух —
и летает теперь сквозь меня.
СВЕЧИ В ВАВИЛОНЕ
Сквозь полночные улицы Вавилона,
между стальными башнями их оружейных,
между пыточными замками без окон
мы бежим босиком, крепко держа
свечи, пытаясь укрыть
их дрожащее пламя, крича:
“Спящие, проснитесь!”
в надежде,
что сбудется клятва рифмы,
что мы сможем вернуться
из этого края ужаса
домой к спокойствию и
работе, только что начатой.
ПЕСНЯ ДЛЯ ИШТАР
Луна — это хавронья,
хрюкающая в моём горле.
Её прекрасный свет через меня сияет
так, что и грязь моей пустоты поблескивает,
распадаясь на пузырьки серебра.
Она свинья,
я — поросёнок и поэтесса.
Когда она раскрывает свои белые
губы, чтобы сожрать меня, я кусаюсь в ответ,
и её сотрясает смех.
Во мраке желания
мы трясёмся и хрюкаем, хрюкаем и
мерцаем.
ДУМАЯ О ПАУЛЕ ЦЕЛАНЕ
Святой Целан,
распятый на кресте
выживания,
помолись за нас. Ты
наконец не вынес
этого. Мы же
как жили, так и живём
беззаботно в мире,
в котором дети убивают детей.
Стряхиваем с себя
тяжесть
собственного высвобождения,
расцветаем,
тянемся ввысь
над отведённым нам.
Святой Целан,
помолись за нас,
чтобы остался
хотя бы ушиб,
синий-пресиний, незаживающий,
нам, смирившимся с выживанием.
ИНТРУЗИЯ
После того, как я отрезала свои руки
и отрастила новые,
то, к чему так тянулись прежние,
пришло просить, чтобы я его покачала.
После того, как мои вырванные глаза
иссохли и новые отросли,
то, что оплакивали прежние,
вернулось просить моей жалости.
ПАМЯТИ БОРИСА ПАСТЕРНАКА
i
За день до его смерти огнёвка
появилась в городе, видимо, в куче зелени,
забрала полчаса моего пути или того,
что я им считала. Она лежала, задумавшись,
на третьей ступеньке вниз от входа в метро.
Я подняла её — она испуганно затрепетала. Куда
мне убрать её, чтоб уберечь
от торопливых шагов и грубых рук?
Мы прошли по раскалённым улицам,
она, доверившись, лежала в ладони моей,
я неловко укрыла её от пыльного
ветра, блеска рапы,
клубившейся над цементным пейзажем.
Наконец я нашла
клочок зелёного сада,
чтобы странницу спрятать, и попрощалась тихо.
Не с душою его —
я знала, что та осталась на русской земле
— ведь она говорила во мне,
что тёмное, узкокрылое, богато
расписанное малиновым существо,
видение на ступенях в подземный мир,
чьё томление вновь унесло меня дальше,
чем я думала пройти, было словом,
его эманацией, наполнявшей
что он написал — «Я чувствую,
мы станем друзьями».
ii
Видела через то, что казалось
его глазами (даром его), серый сарай
и тропинку в лес,
бекаса, умершего молодым, которого я хороню в
листьях дикой клубники, как всё
поднимает себя, повисает, чтобы сказать:
глухая душа
мучается, вперёд клонится, прочесть по губам, что ей нужно:
что-то сказано быстро
на языке теней облаков в движении и
застывших у поворота дороги, что-то
понято не целиком, но пропущено
через заставу сновидений, где уловлена
суть и направление потока. Я вспоминаю
снившееся две ночи назад: голос,
«художник должен
сотворить себя или воскреснуть».
ДИДАКТИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Кровь, которой мы насыщаем мёртвых,
это подвиги, которые мы совершаем по воле духов умерших внутри нас,
не по воле живущих.
От слов или деяний мертвеца, жаждущего говорить,
не было никакого толку или не слишком-то много толку,
когда он был жив,
а теперь он оставлен в тоске.
Их тоска по речи, жажда
испить крови своих деяний, нами свершённых,
не оставят времени, места, сил
собственным нашим деяниям, нашему
образу речи.
Откажитесь от них!
Если мы подведём, не творите наши жизни,
не совершайте наших поступков, не делайте этого,
не танцуйте ногами нашими,
мы будем мучиться жаждой в Аиде
в крови наших детей.
ВТОРОЕ ДИДАКТИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ
Мёд человеческий — это
задача, нам предстоящая: больше
«быть самими собой»
в процессе творения:
«пчёлы невидимого» трудятся
в клетках плоти и психики,
наполняя
«Великий Золотой Улей»
Нектар,
творенья
нетленного,
держится на
языках порочных
смертных букашек,
обмахиваемых клочьями крыльев
«для испаренья
избытков воды»,
закупоренных и покрытых
воском из выделений
их брюшных желез.
Пчелиные слюни, помёт, волоски
из их меха: всё превращается в мёд.
Опасные микроорганизмы не могут
в нём жить.
Вкус
и запах медовый:
каждый подобен только себе самому.
Мы собираем, храним, мы
работаем, неутомим наш внутренний труд,
— потому
медленно бледные
росистые бусинки света,
что мы лакали с цветов,
густеют, темнеют до золота:
мёд человеческий.
На обложке: «0056931» by Alan Harper
Лицензия: CC BY 2.0
Добавить комментарий