Перевод Павла Заруцкого (под ред. Катерины Басовой)
ПОЭЗИЯ И АЛХИМИЯ ЯЗЫКА. АНАЛОГИЙ (2006)
чем более искушённым и глубоким знатоком языка и его границ становится поэт, тем ближе он может подступиться к тёмным и почти не ведающим законов областям языкового хаоса. Усовершенствовав знания, изобретательность, став более искусным, он, пожалуй, смог бы осветить то, что скрыто во мраке. Записать динамику напряжения внутри языка, достичь и проартикулировать среди космогонических грохотов элементы нечленимого и, назовём это так, записать нечто из несказанного
понимание этих элементов лежит между эванагносией (лёгким и беспрепятственным прочтением) с одной стороны и дисанагносией (трудным вплоть до невозможности прочтением) с другой. Поэт стремится избегать крайностей обеих тенденций: первая означала бы практически отождествление с традиционными и архетипичными кодами, принадлежащими, как его называют, обществу уравнивания средств, а вторая — фактически отождествление языковому хаосу. Но больше всего он избегает протоптанной тропы посередине
среди точности и гибкости языка, поэт открывает дорогу в те пространства, где язык смешается с языками другими. Так он обретает возможность черпать ресурсы из собственных глубин и из богатства иных языков, тех, по крайней мере, которые способны завлечь поэта и помочь отклониться от обычного маршрута чтобы обрести хрупкий баланс
будто это сам язык сходит с привычной колеи в поисках самого себя, погружается в глубины собственной многослойности, ищет оттенки, отсветы драгоценных камней, звуки, несомые ароматы, скромно рассекая время
его собственное я. Множественность его я под личинами, и в оркестре резонатор эрос, тот самый эрос, израненный, но глупый. Призывающий (возможно, на других глупцов) несчастья, беды и вылазки в пространства враждебные и нелюдимые со сложными, полными препятствий одиссеями на родину. И каждая одиссея эта — приключение, которое пишется планетами в союзе с эросом
поэзия — один из самых удалённых уголков планеты, куда не организуются туристические поездки. Её делают видимой на земном листе энергия и страсть, когда они исходят и лучатся, будто на каждой смиренной пишущейся странице проступает атмосфера поэзии с языковой радугой
энергия, страсть, сама атмосфера фантазии: попытка всеми выразительными и невыразимыми средствами проявить поэзию, не дать ей ускользнуть
энергия и страсть создают напряжение поэтического языка и заставляют его лучиться. Страсть, разумеется, истощается, сжигая языковые пласты. Есть в этом нечто театральное, неопалимая купина в следующей сцене. Всё же, страсть необходима поэзии чтобы растопить лёд (замороженных) языковых конвенций и превратить его в «бриллиант». Энергия выражается внезапно из чистого действия языка: потеря источников кажется практически невозможной, или же их отсутствие распределяется равномерно, как если выделяемая энергия возвращается туда, откуда исходит. Страсть разгорается, призывает к действию, демонстрирует силу и вместе с тем наносит собственные границы. В некоторых видах письма энергия, разумеется, зависит от страсти. В других же страсть подразумевается как предыстория некоего энергетического всплеска-отдачи иного рода, когда сама работа поэта с языком занимает часть пространства, которым правит страсть. Так формируется точность и гибкость убедительного поэтического языка
алхимия поэтики и неочищенный, внебрачный, ублюдский и благородный язык, поэзия будто оставляет его позади и уходит вперёд…
бессловесная поэзия, нечленимая, рычащая до невозможности записи, номинации, неведомый, неописуемый избыток
и вот в своём излишестве текст-стихотворение шлёт подземные сигналы и находит себя в особой созависимости с чужими культурными кодами (моделями письма, архитектурой, тектоникой) чтобы вместе с тем нарушать их. В особенности тогда, когда выражает, будто в богослужении, архетипическую греческость, а именно, интеркультурализм текста и протяжённость, если это возможно, в наиболее отдалённые в языковом и архетипическом смыслах уголки планеты
каково это путешествие и его последствия, если в стихотворении, которое будет написано (что сделает путешествие состоявшимся, окончательно и безвозвратно, безапелляционно завершённым?) не ставится на кон нечто более всеобъемлющее? Если нет открытий в перипетиях мира, в остроте чувств, если оно ослепляет своим свечением тот мир, что вырисовывается перед ним, или в непреклонности предстанет как хорошая поэзия и в последнем прочтении будет соответствовать текущим ценностям и устоявшимся эстетическим кодам? Если оно не колеблет мои убеждения и вместе с тем не утешает меня в моём полыхающем человеческом естестве, то я не только не пишу такое стихотворение, но и чувствую, что оно преграждает путь — дорогу свободного, полисемичного письма. В тот момент, когда такое стихотворение было бы написано, оно уничтожило бы возможности (искры и энергию), которые проходили сквозь него, в едва заметном мерцании утекая в хаос, в отступающее слово, в резкий мыслительный разрыв — трансформацию ритма — в умолчание-выдвижение самого письма — поэзию этого ритма, какой она могла бы выкристаллизоваться
два вида письма: первый с динамической устремлённостью из тогда сейчас в тогда в прошлом, второй из прошлого, написанного внутри настоящего людей некоего круга, некоей коллективности, подразумевающий вызовы современности, стремящийся превратить их в непостижимый космогонический океан с буквами, словами, нечленимыми криками, тональностями, ритмами, волнениями неукротимой пучины, простирающейся к пене, праздненствам и цветению моря
сплетаются друг с другом эти два вида письма, тонут во мраке, пока не начнут освещать друг друга: тогда сейчас из своей перспективы проливает свет на тёмные зоны и области трагического прошлого, в то время как критическая антиметатеза настоящего сглаживает исторические травмы, раны от стрел, выпущенных из лука эроса; утопия музыка поэзия
семантика (древнегреческое sēmaínein, обозначать) поэзии — загадочный и сложный баланс, идущий из смутной абстракции через сокрытие и откровение. В получившейся взрывчатой и просчитанной фрагментарности настойчивый акцент на одной детали языкового ландшафта, среди пауз и пустот, способен увеличить, видоизменить и преобразовать языковые факты в непрерывный разрушительный, но в то же время и формообразующий процесс языкового плетения. Иными словами, мы исходим из областей организации (синтаксиса), порядка вещей, разрушения этих конструкций, формообразования, в сторону освободительной, лишённой устоявшихся конвенциональных коммуникативных кодов, реорганизации
поэзия: стремление к декодированию предшествующей поэтики, динамическому отказу от правил, выявлению распада в сигналах заряженного идеологией языка ради их новой семантики
реорганизация не означает организацию: разрушительный и формообразующий процесс отдаляет от конвенционального и червоточащего пространства уравнительного сообщения и направляет в безграничное измерение, в котором язык сохранил незапятнанным потенциал своего первозданного смысла. Черпая музыку и смысл из этого языка, поэт может инициировать уникальные, приводящие к откровениям поэтические обряды, совершённость до высшей точки
совершённость вещей, нас избывающая: действия поэта изгоняют его в немое пространство, где безмолвно уходит и течёт время: молчание пульсирует лишь в невозможности. Он становится пленником собственных жестов, чем больше он пишет, тем больше стирается субъект. Слова вычёркивают те объекты, которые исследуют и чьё присутствие наделяют смыслом, в безукоризненной уверенности ручки на сопротивляющейся девственности бумаги: слова и магическая способность к стиранию, исчезновению
стирание, исчезновение, к которым приходят определённые комбинации слов, вступающие в связь с другими языковыми конструкциями, и которые выражаются в виде пауз и пустот в тексте стихотворения, берут своё начало в динамике души и желании ощутить прикосновение некоей глубинной истины, чья стратегическая и музыкальная организация формируется внутри стихотворения
стихотворение не представляет и не выражает повседневный язык, оно пытается передать его динамику внутри определённой языковой трансформации-перспективы. Таким образом, на различных уровнях работы над стихотворением, через полисемичные разрывы и перевороты, которые его письмо провоцирует в культурных кодах — механизмах регистрации в специфических рамках главенствующей идеологии — проглядывает не только то, чем станет этот язык, или что с ним случится, но и до определённой степени то, чем этот язык не станет и то, что с ним не случится
эти языковые потенциалы регистрируются и вместе с тем вычёркиваются через препятствия, которые возникают при подобной регистрации. Так мы всегда приходим к отправной точке: стихотворению или тексту, нестерпимо законченному, со всеми противоречивостями его пустот, с его инокультурными клинами, множественными поисками (заметками, вариациями) нужной точки, слова, сцены, звука или лица, с подсказками, наконец, с императивами, которые для автора становятся безапелляционными. Но всё же, стоит начать его читать (переписывать), останется не оно, но стирание некоего другого стихотворения
написанное стихотворение, если представить его в качестве эскиза, могло бы очертить границы стихотворения неписанного или текста в исследовании того пути, которым двигалось письмо. Но всё же, в некоторой степени оно стирает этот путь в момент написания. Так мы находим себя в высшей точке насыщения и ассимиляции — написание стихотворения или текста одновременно означает уничтожение чего-то иного, но вместе с тем и его динамическое выживание внутри ловушек и пиков написанного, которые убили его, которые его убивают
выраженное и невыразимое в конечном счёте сосуществуют в одноплеменном конфликте (как в случае «Женщины с Закинфа» Дионисиоса Соломоса, но и не только)
продолжая и продолжая писать; письмо, которое изначально ощущалось как выходящее изнутри подобно неизвестному виду музыки; понимание музыки письма, медленной, стихотворение за стихотворением, фрагмент за фрагментом, динамика языка в неслышных ритмах, неустанная погоня за несказанным 1/2 1/2
На обложке: «IC434_2hrs50min 23-11-12_DSS» by matt_ccd
Лицензия: CC BY-NC-ND 2.0
Добавить комментарий