Стихотворение вылупляется из пупка, того места, которое связывало меня с миром ещё до моего рождения, оно зреет во мне корнеплодом, яйцом, молекулой воздуха. Дрожит, лягается ножкой как зародыш. Я пишу быстро и почти не правлю свои тексты. Пишу в блокнот смартфона, иногда в ноут. Судьба написанного отличается от того, что вызревает по чувствительности – я люблю/чувствую чужие тексты больше, чем написанные свои, но процесс создания/вызревания своего стихотворения для меня самое интересное и привлекательное в поэзии. Источник моего вдохновения – чистый лист, белое поле, на которое я смотрю влюблёнными глазами, поэтому страсть, огонь в средостении, онемевший от любви язык – это то пространство, тот климат-контроль, который и занимается, по сути, стиховспоможением как добрая акушерка с тёплыми ладонями и умением нажать на живот в правильном месте в нужный момент.
Мария Лобанова
Я МОЛЧУ
Я молчу из боли каменной как соль костной как рыбий скелет, рождённой в позвонках поясницы, молчу на матрасе, дыша, — это единственный процесс, который происходит помимо моего желания, выдыхаю — словно сбрасываю ботинок с уставшей ноги, иногда мышцы горла сжимаются в кулак и выстреливают кашлем, потом снова летят ботинки тяжёлые кожаные с каблуками и грязью
Я молчу из времени между снами, даже не самими снами, а между состояниями отключки, потому что не всегда помню сны, недавно целовала тебя во сне, говорила люблю жутко, а проснулась и молчу будто ошпарен ртутью аппарат говорения, на холодном амбарном замке мягкие птицы-губы, столько слов пропало в это между как в горную расщелину телефон, или убили кого камнем, змею, например, и бросили в кусты можжевельника
Я молчу из белого экрана смартфона или ноута, точнее из яркого пространства света между букв, его я вижу быстрее, чем слова, чем серо-жилистый или чёрно-ватный пейзаж за окном тринадцатого этажа, в отелях обычно я хожу по номеру голая, поэтому окна зашториваю и молчу как зверица в клетке, молча пью воду или чай, молча чищу зубы щёткой или указательным пальцем правой руки, молча сплёвываю взбитую пасту в раковину и смотрю на своё немного сгорбленное тело со шрамами на груди
Я молчу из рыбьего глаза, читающего новости, в основном жду, что кто-то напишет «конец света ожидается тогда-то, возьмите с собой молитву, чистую одежду и стихи, вас встретят новые жизни в неожиданных обстоятельствах и на ещё более неожиданных языках», думаю об убитой змее в кустах можжевельника, была ли она самкой, об убитом собственном теле — в какой-то момент боль должна по идее раствориться в молчании как снег растворяется в океане, молчу из этой надежды
Я молчу из старинных игрушек и лопнувших фотографий с юными предками, молчу из писем деда с войны, молчу из фоток с тобой, будто это музейные стены, их шерстяные вязаные души и шероховатые ушные раковины, такие большие как огромные цеппелины стального цвета, молчу из твоих тайн, болтая своими детскими ногами в синяках и зелёнке, молчу как отцовские гвозди в маминых табуретках, как бабушкино платье — шкатулка с её запахом, как дедовы крючки и грузила, лежащие в памяти, словно ключи от дома
Я молчу из тревоги, она помогает мне выживать — сигнализирует о том, что я ещё жива, что наступил новый день как новый вкус себя во рту как знак перехода с одного молчания на другое как нарисованные карандашом манжеты для нового платья из пустоты, когда видны только они, а молчание — фон или воздух или земля, когда её тело нарушено вторжением извне и глаза невольно падают в её глубину, словно собственный высохший череп-мяч
Я молчу из собственной смерти, будто она уже случилась, молчу из твоего оргазма, молчу из крохотного волосика, который с упорством одуванчика прорастает из моей родинки на левой руке снова и снова, сколько себя помню, он передаёт мне сигналы о храбрости перед этим миром, учит забвению и легкости, я молчу, когда в очередной раз выдёргиваю его из себя, молчу когда вижу его вновь, молчу представляя как моё тело разъедает время, выдёргивает меня из родинки этого мира, бросает в кусты можжевельника
Я молчу из говорения и молчу из тишины, моё молчание больше, чем дом, в котором я молчу, больше, чем любое изменение, оно поглощает звук, поглощает память, даже ощущение отсутствия растворяется в моём молчании как ястреб в небе, иногда я молчу из громкости, сдерживаю себя, успокаиваю непостоянством, молчу наперёд, запасаю молчание на зиму, закатываю в трёхлитровые банки, ставлю в кладовую детства рядом с огурцами и компотом из красной смородины
Я молчу из себя ни для кого, это не протест и не вынужденная мера, не ультиматум и не резолюция, не параграф и не правило, даже когда я люблю или особенно когда влюблена, я продолжаю молчать, но молчу иначе, молчу как разговариваю с тобой постоянно, молчу до такой степени молчаливо, что самые высокие горы завидуют моей тишине, вот так я люблю тебя, молча улыбаясь твоей улыбке, молча плача от кажущейся иногда безысходности, молча мурлыча у тебя в голове стихи, молча обнимая тебя, когда дует холодный ветер, а мне не хочется заболеть
* * *
Прекрасным
женщинам
Калмыкии!
Она говорит
Монголы не любят калмыков, потому что наши предки ойраты были в личной охране Чингисхана, а не монголы
Она говорит
У меня двое из четырёх детей с рождения амбидекстеры — обоерукие, это когда обе руки развиты одинаково, это от ойратов у нас, родила бы пятого — сынишку, да не смогу роды перенести
Она говорит
Белой дороги тебе, и я чувствую, как в голове хадак (ритуальный буддийский шарф) начинает скрипеть своей белизной
Она говорит
У нас во время ВОВ было 22 героя на 300 тыс человек и смотрит в глаза мне, я отвечаю — ничего себе и начинаю вспоминать сколько же героев было в Туле
Она говорит
Поедешь в хурул по дороге возьми джомбу (калмыцкий солёный чай с молоком и маслом), я говорю, что пила уже и он мне показался не таким наваристым как у тибетцев, она отвечает, что в разных местах — по-разному, надо его уметь взбивать
Она говорит
Да в каждой сувенирной лавке есть Джангар (калмыцкий героический эпос), найдёшь обязательно, не волнуйся, про воинов-мужиков историй у нас полно, а вот про женщин — поискать пришлось*
Она говорит
Вот насос накрылся и теперь мышцы качаю, выворачивая руль побитой Лады влево до предела, а я вспоминаю как впервые села за руль замёрзшего шевроле ланос зазовской сборки в холодущем марте 2009-го, чтобы не сойти с ума после смерти мамы
Она говорит
Я — мясоедка, могу без овощей, могу без фруктов, даже без хлеба могу, но вот без мяса — никак, телятину не люблю, лучше нестарую говядину брать, она у нас вся здесь мраморная
Она говорит
Хорошо, что сходила на постановку Хальмг Кyyкд*, там хороший состав актрис сейчас, я отвечаю — угу, а у самой слёзы как кони бьют копытами о ресницы
Она говорит
Мне 37, у меня депрессия бывает, молюсь Бурханам, везу домашнюю курочку бабушке, спрашиваю, что такое Бурханы, — это Будды по-калмыцки
* спектакль в Национальном драматическом театре им. Б. Басангова в Элисте, постановка Марины Кикеевой о знаменитых погибших/умерших/убитых женщинах Калмыкии, которые просыпаются после смерти в бардо и начинают вспоминать кто они, как жили и умерли, чем знамениты
ОДИГИТРИЯ
цвет арыка в этом сухом городе —
смесь верблюжьего молока с тархуном
ни с чем не спутаешь
она вальсирует по улицам немного вразвалочку
словно большой мотылёк
несёт для любимой огромное яблоко
золотистые руикины
хватают ртами её ненакрашенные
ресницы
ветер раздувает снега
с Шымбулака
женщина в чёрном
лежит на мосту
неподвижно
* * *
был день весеннего равноденствия
меня третий раз в жизни везла таксистка
в приложении её имя Марьям
рейтинг 5.0, 13 лет стажа, 401 поездка
комфортное вождение 36
вежливость водителя 34
чистота в салоне 29
приятная музыка 18
интересная беседа 10
мы ехали по Москве на восток
я сидела на правом заднем сидении
слушала в наушниках «Sky woman’s theme»
в приоткрытое окошко заглядывало солнце
горели губы и подбородок
казалось, от поцелуя
я поставила ей 5 звёзд
* * *
А.К.
я не набивала лянгу в Балыкчы
не подбрасывала в небо беш таш
не подметала в белой рубашке
трассу Боомского ущелья
не вдыхала смог от бань
растопленных старыми ботинками
не залипала на гибких пальцах Чолкон
не прятала мысли о любимой в элечек
не передвигала во рту «тополёк мой в красной косынке»
меня не ласкали ветра
разгоняющие облака над Тянь-Шанем
пенопластовый снег с новогодней площади
не скрипел в моей ладони
прадеда не слепило солнце
качая на серебряных руках Иссык-Куля
я ничего не знаю о твоей боли
и насколько заполнена твоя оперативная память
я даже не умею писать стихи
и готовить разноцветные завтраки
вставать на плечи разорванной речи
«ты будешь спать, когда я умру»
крутится у меня в голове
и мне так хочется ещё пожить
и увидеть, как петля Чу-реки
сдавливает зелёную поросль
своим гематитовым взглядом
На обложке: «A fish, a woman and ….» by astrid westvang
Лицензия: CC BY-NC-ND 2.0 DEED
Добавить комментарий