ДЖОН МАКГОУЭН. ОНИ МОГЛИ БЫТЬ ТИТАНАМИ

Перевод с английского постпосткружка (под ред. Насти Головановой)  

ОНИ МОГЛИ БЫТЬ ТИТАНАМИ¹

Начало теоретических дебатов на тему постмодернизма можно датировать 1979 годом, когда вышла книга Жана-Франсуа Лиотара Состояние постмодерна, а конец – 1991 годом, когда было опубликовано полноформатное издание эссе Фредерика Джеймисона, широко обсуждаемых с середины 1980-х. По моему мнению, эти дебаты следуют по исторической траектории от хаотичных, но широкомасштабных восстаний 1968 года до революций 1989 года в Восточной Европе. Для нас термин «постмодернизм» все еще существует в качестве смутной отсылки к французской теории, исторической мета-литературе и эклектичным гибридным формам в архитектуре и искусстве. Однако теоретическая полемика вокруг «постмодернизма», хорошо это или плохо, сошла на нет.  Да, академический дискурс вокруг постмодернизма важным и интересным образом был связан с «культурной войной»² между традиционалистами и прогрессистами. Она оставила негативный отпечаток на политике паблик-арта, попытках образовательной реформы и разговорах о «ценностях», если не полностью отравила их (особенно в США). К несчастью, культурные войны все еще играют слишком значительную роль, поскольку правое политическое крыло Америки по-прежнему извлекает из этого пользу. Но предсказуемые, шаблонные попытки консервативных экспертов возложить ответственность за социальные недуги на академических авторов, которых они никогда не читали, мало что могут предложить на пути к осмыслению того, как концепция «постмодернизма» объединяла вокруг себя крупных мыслителей на протяжении десяти – пятнадцати лет. Ограничивая свои замечания исключительно диалогом тех мыслителей, которые в значительной мере дискутировали друг с другом и друг о друге, я существенно повышаю свои шансы сказать что-либо обоснованное и убедительное.

В частности, меня интересуют писатели, которые родились слишком поздно, чтобы принимать активное участие во Второй мировой войне, но чье взросление пришлось на время этого травмирующего события и его последствий, в особенности когда они столкнулись с лагерями смерти и атомной бомбой. Лиотар, Фуко, Деррида, Джеймисон, Саид, Рорти и Хабермас – все они родились между 1925 и 1935 годами. Важные феминистские теоретики постмодернизма немного моложе: Сиксу родилась в 1937, Кристева — в 1941, Спивак — в 1942 году.³ Крайне важно, что писатели-мужчины не бэби-бумеры и, следовательно, не были студентами в 1960-е годы. Их труды не только рефлексировали подъем и крах радикализма 1960-х годов, но и непосредственно его манифестировали. Однако вряд ли эту связь можно назвать прямой и тем более простой. Их интеллектуальное мировоззрение формировалось на фоне 1950-х, а не 1960-х годов, и они никогда не были частью студенческого движения, хотя и могли поддерживать его. Все эти авторы, мужчины и женщины, имеют сложное и очень специфическое интеллектуальное и культурное прошлое, поэтому бессмысленно рассматривать их с поколенческой, классовой или расовой точки зрения. Некоторые из них – палестинец Саид, алжирец и еврей Деррида, индианка Спивак и румынка Кристева – переселенцы, жившие и работающие в чужих странах, а другие – среди них Фуко и Рорти – выходцы из среды образованных управленцев и среднего класса.

Все эти авторы, за исключением Рорти, уже к сорока годам приобрели всемирную известность. Несмотря на утверждения, будто бы их теории были сложны для понимания, они рано заработали международную академическую репутацию, так как не боялись играть по-крупному и делали это с драматургической ясностью.⁴ Дебаты о постмодернизме в борьбе за душу Запада ставили на одну чашу весов его достижения, а на другую – преступления: катастрофу Холокоста, экономической и политической колонизации небелых народов всего мира, а также второстепенный статус женщин и цветных людей. Вопрос заключался в том, насколько фундаментальными были причины этого зла. Что пошло не так, где и почему? Являлись ли западная философия (ее традиционные каноны мышления, производства знания или рациональности) и западные политические установки (гуманистический универсализм в отношении прав, равенства, и суверенитета народов) коренными причинами, или все-таки они могли служить потенциальным источником для того, чтобы опротестовать или даже исправить эти преступления? В первую очередь критике подвергалась концепция Просвещения. Ретроспективно оно было представлено как катастрофическая попытка заменить божественную иерархию политикой, основанной на суверенитете народа, верховенстве закона и всеобщем праве. Тактические сражения велись за такие понятия, как «разум», «истина», «человек» и т. д. Но главная битва была очевидна: что из традиции можно спасти, что можно оправдать, и окончательно ли Запад сбился с пути?

По общему признанию, все эти драматические вопросы были заданы не напрямую и смешивались с техническими дискуссиями и экзегетическими рассуждениям авторов. Академические протоколы иногда мешали четкому формулированию проблемы. Но обвинения в затененности этой полемики сильно преувеличены. Ярким примером может служить борьба теоретиков постмодерна с Кантом и Гегелем. Кант остается наиболее важным представителем Просвещения и либерального гуманизма, в то время как Гегель олицетворяет рекуррентную волю западной мысли к тотальности, ее неустанный интеллектуальный империализм. Однако простое отрицание этих двух фигур вряд ли возможно, поскольку кантианская критика чистого разума (не говоря уже об его критике эстетического суждения и определении возвышенного) и гегелевский историцизм остаются фундаментальными основами нашего подхода к мышлению. Полемика с такими фигурами и хитросплетениями их наследия сама по себе говорила об основательной ответственности в отношении Западных смыслов, независимо от того, насколько непрозрачной дискуссия могла показаться на первый взгляд.

Я хочу рассмотреть вопрос о том, почему на какое-то время эти дебаты оказались настолько захватывающими – и почему сегодня они уже не кажутся таковыми. Я остановлюсь конкретно на Деррида, Хабермасе и Фуко, ведь эта troika была призвана представлять целый ряд авторов, родившихся между 1925 и 1942 годами. Мы, разумеется, можем поспорить о том, кого еще включить в этот перечень, в конце концов признавая, что этому профилю вполне могли бы соответствовать некоторые, если не все, из тех авторов, чьи имена я привел выше. Возможно, они были титанами, и их труд затмевает работы тех, кто пришел после них. Он продолжает определять интеллектуальную повестку дня, даже несмотря на то, что все менее и менее обсуждается или даже упоминается. Академический мир, как и ожидалось, пошел дальше, а дебаты о постмодернизме давно завершились. И обещанная «теорией» «революция» либо произошла, либо нет. Странно, насколько трудно уловить эту разницу. Вчерашние споры сегодня становятся общепринятой мудростью. В зависимости от точки зрения кажется, что все – или ничего – изменилось с 1960-х годов, со времени, когда университетская наука и Запад в целом, казалось, все еще благополучно спят в своем догматическом сне. Оглядываясь назад из 2004 года, можно в полном смысле утверждать, что постмодернизма как теоретического поворота эпических масштабов так и не произошло. Но в равной степени можно утверждать, что интеллектуальная работа сегодня совершенно отличается от той, что была сорок лет назад. Был ли постмодернизм переходящим увлечением или все же стал частью всех нас?

При такой постановке вопроса я могу лишь ответить, что он некорректен. Я не думаю, что эпоха или стиль связаны друг с другом так, чтобы какой-то единственный маркер захватывал все существенные и одновременно общие для многих сущностей стороны. Никакая практика (пирсинг), произведение искусства (архитектура), технологическая инновация (сотовые телефоны) или научное открытие (генная инженерия) не смогут дать ключ к тому, кем мы являемся – фундаментально, реально и истинно. Проблема и в том, что люди, находящиеся в разном социальном положении, будут жить в один и тот же период времени, даже использовать одни и те же здания и учреждения совершенно по-разному. Векторы сил и значений куда более рассеяны, парциальны и несовместимы, чем это может передать такой термин, как постмодернизм.

Но этот термин дает мощный заряд простоты и ясности. Мой наивный вопрос: почему Деррида, Фуко и Хабермас привлекли столько внимания по всему миру? Они писали книги, которые должен был прочитать каждый, у кого были хоть какие-то интеллектуальные притязания в области гуманитарных и социальных наук. За последние десять лет никто не делал ничего подобного. Почему?

Думаю, отчасти это вопрос стиля. Квентин Скиннер был прав, говоря о «возвращении большой теории».⁵ Чарльз Тейлор писал: «Фуко отчасти привлекателен как ужасный упрощенец».⁶ Как бы там ни было, вся тройка исходила из грандиозного набора контрастов между премодернизмом и модерностью (Фуко и Хабермас), а также между западной метафизикой и находящейся в ее тени альтернативой (Деррида). Удивительно, как несмотря на то, что ни Фуко, ни Деррида по существу не уделяли особого внимания «постмодернизму», сам термин закрепился за ними. Отчасти ответственность за это лежит на Хабермасе и его полемике против постмодернистов в Философском дискурсе современности. И все-таки контраст модернизма и постмодернизма вполне соответствует духу работ Деррида и Фуко, с привычной для них опорой на выявление сильных бинарных оппозиций. И еще более удивительно, хотя и довольно жутко, то, как постмодерн, памятуя об «исчезновении человека», известном по Словам и вещам Фуко, проступает в виде апокалиптической картины на обороте скомпрометированной и запутанной Западной традиции.

«Если эти диспозиции исчезнут так же, как они некогда появились, если какое-нибудь событие, возможность которого мы можем лишь предчувствовать, не зная пока ни его облика, ни того, что оно в себе таит, разрушит их, как разрушена была на исходе XVIII века почва классического мышления, тогда – можно поручиться – человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке».⁷

Этот жест в направлении крупномасштабной исторической трансформации открывает перспективу постмодерна, и, хотя не раскрывает деталей его облика, обещает наступление постчеловеческой эры, совершенно отличной от либеральной современности или предшествующей ей «классической» эпохи. Ранний Деррида (особенно в эссе Структура, знак и игра в дискурсе наук о человеке или в работе Концы человека) также касается вопроса этого перехода, прибегая к неловким тропам, например, к метафоре «деторождения», от которого некоторые, включая его самого, отводят взгляд, «сталкиваясь с пока неназываемым будущим, которое заявляет о себе и которое может заявить о себе, как это всегда бывает при акте рождения, только в виде безвидности, в форме бесформенного, бессловесного, младенческого и ужасного чудовища».⁸ В своих более поздних призывах к «грядущему», в том числе к «грядущей демократии» в Политиках дружбы, Деррида высказывается более прямолинейно, хотя и не более конкретно.

В какой-то степени все три писателя – Фуко, Деррида и Хабермас – стремятся преодолеть дуализм и обойти бинарные оппозиции. Каждый по-своему предлагает анализ, который строится на отказе от «внешнего». Согласно Фуко периода Надзирать и наказывать, тотальной является власть, и мы должны отбросить все романтические представления о чем-то или ком-то, стоящем по ту сторону и независимо от нее: «нет “снаружи”».⁹ Точно так же Деррида говорит, что мы не можем просто выйти за пределы западной метафизики; деконструкция — это «шатание» структуры, которое не разрушит ее полностью, поэтому необходимо помнить, что «сила и действенность системы как раз постоянно преобразуют переходы границы в “ложные выходы”».¹⁰ Со своей стороны, Хабермас в Теории коммуникативного действия прилагает огромные усилия, доказывая, что в основе любого использования языка лежит базовый договор, которому принадлежит любое высказывание. Работой всех троих движет фундаментальное различие между свободой и угнетением. Фуко, разрабатывая модель власти, которая бы предлагала хоть какую-то свободу, обращается к вопросам самообладания;¹¹ Деррида придерживается образа «неустранимой инаковости», даже когда отчаивается в наших силах определить ее или защитить от «насилия метафизики».¹² Даже предостерегая нас в Концах человека об иллюзии легкого побега из «системы», он говорит, что «радикальное шатание может прийти только откуда-то извне».¹³И весь проект Хабермаса строится на различении «искаженных» речевых актов внутри угнетающих и «идеальных» речевых актов подлинно свободных сообществ. Эта эпическая борьба между свободой и ее противоположностью, разыгрывающаяся в их произведениях, и служит великой идеей, которая собирает все мелко детализированные подробности и софистическую аргументацию воедино. Вся суть их работ строится на свободе – универсальном измерительном инструменте, пусть и не всегда явном, но доступном любому читателю.

Даже когда они не надеются на победу или в отчаянии предрекают неотвратимое поражение, Фуко, Деррида и Хабермас остаются страстными моралистами, выступающими за альтернативу существующему социальному порядку. Все трое дают читателям ключ к миру, в котором мы живем, «историю настоящего», как выразился Фуко, – историю, которая помещает нас в обозримую последовательность сил и трансформаций. Коротко говоря, они подходят к философии истории как те философы, которые некогда искали великие закономерности, лежащие в основе всей траектории Запада. И они подходят к философии, как те философы, которые когда-то стремились отыскать концептуальную основу для универсального понимания. Такой подход не практиковался уроженцами Англии или Америки со времен Юма или Гиббона, разве что за исключением Джона Дьюи. Континентальных примеров было больше: Фуко и Деррида здесь приняли на себя мантию Сартра, а Хабермас непосредственно наследовал Адорно.

В некоторой степени иронично, что и Фуко, и Деррида провозглашают свое великое видение во имя разрушения «стремления к обобщению», того самого, которое у Витгенштейна получило определение «тенденци[и] [которую постструктуралисты называют эссенциализмом — А. К.] искать нечто общее во всех сущностях, которые мы обычно относим к общим термам»; «поглощенность методом науки. Я имею в виду метод редуцирования объяснения природных явлений к наименьшему возможному числу примитивных естественнонаучных законов»; и как «соблазнительная склонность к частному случаю».¹⁴ Продолжительная атака Фуко и Деррида на эссенциализм и их фокус на частном и единичном созвучна Витгенштейну.¹⁵ С Хабермасом все несколько сложнее: выступая с менее авторитетной «постметафизической» позиции, он в то же время настаивает на необходимости и легитимации трансцендентализма.¹⁶ Деррида, по-видимому, настроенный более фаталистично, чем другие, верит, что притязания на общезначимость невозможно искоренить, но можно контролировать неусыпной бдительностью и бесконечной работой деконструкции. Фуко же не оставляет надежд на поиск нового modus vivendi для интеллектуальных поисков, практик самости¹⁷ и определенных способов существования.¹⁸ Возможно, Фуко просто еще один ученый на прииске мелочей, и это милая концепция, однако…

Однако именно эти последние тома задали тон научной работе последних пятнадцати лет. За исключением стойких делезианцев (да благословит Бог их горячие головы), школяры поспешили обратно в свои норы (Империя Негри и Хардта, что бы мы ни говорили о неуклюжем сочетании аргументов из Маркса и Делёза, все-таки заслуживает уважения за ее грандиозный размах и амбициозность).¹⁹ Наша ридинг-группа по социальной теории в Чапел-Хилл, которая в былые времена ежегодно собирала двадцать-двадцать пять человек на чтение Спивака или Лакло и Муффа, теперь сократилась до четырех или пяти отчаянных душ. Будь то Спиноза или Постколониальная теория, мы не можем найти текст, который занятые люди единогласно нашли бы нужным и захотели прочитать. Учёные, которых я знаю, не пишут книг, напрямую затрагивающих концептуальные темы. В некоторых случаях они могут думать, что их конкретная историческая работа или тематические исследования могут сдвинуть рамки общепринятых концепций или методологий, но, как выразился один мой коллега, они пишут так, будто думают, что изменение в таких вещах происходит очень медленно и является результатом тщательного изучения совершенно конкретных вопросов.

У меня смешанное чувство. «Могли быть» в заглавии этой работы отражает мое ощущение того, что большая часть дебатов о постмодернизме была невероятно банальной. Часто преобладали карикатуры на Запад, на интеллектуальную традицию и особенно на политические последствия приверженности определенным идеям. Раздражение, которое Фуко выразил в эссе Что такое Просвещение? по поводу содержания этой полемики и упрощений, которые она привнесла, было вполне оправдано:

«Не следует отсюда делать вывод, что все, что может назвать себя гуманизмом, должно быть отброшено; однако можно заключить, что сама по себе гуманистическая тематика слишком податлива, разнообразна и непостоянна, чтобы служить осью рефлексии <…> В любом случае, мне кажется, насколько необходимо избегать интеллектуального или политического шантажа “быть за или против Просвещения”, настолько же требуется избегать исторической и нравственной невнятицы, смешивающей гуманистическую тематику и проблематику Просвещения. Анализ их сложных взаимоотношений на протяжении двух последних веков был бы необходим и важен для изучения нашего собственного сознания, для прояснения нас самих и нашего прошлого».²⁰

Как оказалось, будущее Запада не зависело от исхода наших теоретических дебатов. И хотя сейчас легко иронизировать над риторичностью и упрощенчеством Философского дискурса о современности, Надзирать и наказывать и О грамматологии, их страсть, амбиции и драматургическая ясность по-прежнему кажутся титаническими, если сравнивать их с лучшими работами последнего десятилетия. Более того, эти работы сориентировали нас, предложив простые обобщения и моральные положения – нам оставалось лишь прояснить нюансы. У плюрализма есть свои достоинства, как интеллектуальные, так и политические, не последним из которых является эгалитаризм, делающий титанов ненужными. Я не сомневаюсь, что скрупулезный труд, скромный по объему и тщательный по выводам, является работой более зрелой и более приспособленной к науке как к коллективному предприятию. Но когда я вижу амбиции, которые вдохновляли работу моей troika, проявляемые в наши дни разве только такими людьми, как Стивен Пинкер и Ниал Фергюсон, я думаю, что было бы здорово иметь компанию из нескольких неуклюжих и страдающих манией величия в духе Маркса-Ницше-Сартра титанов.²¹

На обложке: «Purple Twilight Serenade» by Duncan Rawlinson
Лицензия: CC BY-NC 2.0 DEED

1. McGowan J. They Might Have Been Giants // Postmodernism what moment? / ed. P. Goulimari, Manchester, NY: Manchester University Press, 2007, pp. 92-101.
2. Как термин «к.в.» вошел в обиход после выхода в 1991 году одноименной книги социолога Дж. Д. Хантера, описывающей поляризацию и смещение идеологического мировоззрения американского общества по вопросам окружающей среды, феминизма, лгбт, оружия, религии, частной жизни, цензуры и др.
3. [Прим. пер.] Помимо трудов Лиотара и Джеймисона, Макгоуэн приводит следующие репрезентативные работы: Ж. Деррида О грамматологии; М. Фуко Надзирать и наказывать; Ю. Хабермас Философский дискурс о модерне; Р. Рорти Случайность, ирония и солидарность; Ю. Кристева Силы ужаса: Эссе об отвращении; и некоторые непереведенные эссе Э. Сиксу и Г.-Ч. Спивак.
4. [Прим. пер.]Им. в виду способность делать аудиторию сопричастной конфликту, донося до нее всю полноту контекста, мотивов, ставок и т. д.
5. Скиннер К. Возвращение большой теории в науках о человеке (Skinner Q. The Return of Grand Theory in the human sciences. Cambridge, NY: University Press, 1990).
6. Тэйлор Ч. Фуко: Истина и Свобода (Taylor Ch. Foucault on Freedom and Truth // Political Theory, 1984, № 2, p. 165).
7. Фуко М. Слова и вещи: Археология гуманитарных наук / Пер. В. Визгина, Н. Автономовой, СПб: A-cad, 1894, с. 404.
8. Деррида Ж. Структура, знак и игра в дискурсе наук о человеке // Современная литературная теория / Пер. И. Кабановой. М.: Наука, 2004, с. 68.
9. Фуко М. Надзирать и наказывать / Пер. Вл. Наумова. М.: Ad Marginem, 1999, с. 443.
10. Деррида Ж. Концы человека // Он же. Поля философии / Пер. Д. Кралечкина. СПб.: Академический проект, 2012, с. 166.
11. Вслед за античной философией Фуко обращается к понятиям sophrosune – пассивной воздержанности и удовольствию от умеренности – и enkrateia, – активной и аскетичной форме власти над собой и практиками удовольствия – противопоставляя их akolasia – сознательной невоздержанности (см.: гл. Enkateria в Фуко М. История сексуальности: Т. 2 / Пер. В. Каплуна СПб.: Академический проект, 2004).
12. Деррида Ж. Насилие и метафизика: Эссе о мысли Эммануэля Левинаса // Он же. Письмо и различие / Пер. В. Лапицкого. СПб: Академический проект, 2000, с. 133.
13. Деррида Ж. Поля философии / Пер. Д. Кралечкина, СПб.: Академический проект, 2012, с. 165.
14. См.: Витгенштейн Л. Голубая тетрадь / Пер. В. Руднева, М.: Дом интеллектуальной книги, 1999, с. 33-35.
15. [Прим. пер.] См. напр., рассуждения Фуко о методе: «Сегодня, думается, этот критический вопрос необходимо превратить в позитивный: какова (в том, что дано нам как универсальное, необходимое, обязательное) часть того, что является единичным, случайным и возникающим из произвольных предписаний?» (Фуко М. Что такое Просвещение / Пер. Н. Т. Пахсарьян // Вестник Московского Университета: Серия 9: Филология. 1999, № 2, с. 132-149).
16. Хабермас предпринял попытку сформулировать «скромную», не претендующую на роль «высшего судьи» современную философию, которая все еще сохраняет некоторую способность предлагать «общие» и «трансцендентные» перспективы (Ю. Хабермас. Философия как Местоблюститель и император // Путь в философию: Антология. М.: Университетская книга, 2001, с. 360).
17. [Прим. пер] Cм. напр., «Этика заботы о себе как практика свободы» (М. Фуко Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи…: Ч. 3. / Пер. Б. М, Скуратова М.: Праксис, 2006, с. 241-270).
18. Станем ли мы свидетелями аналогичного отхода от «великой» теории в карьере Деррида и Хабермаса? Да и нет. Хабермас покажется менее «трансцендентным», если мы интерпретируем (как я склонен делать) его более поздние работы о нормах и законах как признание того, что эти социальные формы не универсальны, а привязаны к конкретным политикам, международным соглашениям и институтам. И все же не ясно, готов ли он зайти так далеко по дороге релятивизма. И совсем не ясно, что делать с более поздним Деррида, с его тягой (обсуждаемой ниже) к европейскому наследию, которое он некогда презирал, и шагами в сторону трансцендентных и религиозных воззрений в качестве основополагающих для его творчества.
19. См.: Хардт М. и Негри А. Империя / Пер. Г. В. Каменской, М.: Праксис, 2004.
20. Фуко М. Что такое Просвещение / Пер. Н. Т. Пахсарьян // Вестник Московского Университета: Серия 9: Филология. 1999, № 2, с. 143.
21. Пинкер C. Чистый лист: современное отрицание человеческой природы; Фергюсон И. Империя: взлет и упадок британского мирового порядка и уроки глобализации (Pinker S. Blank Slate: The Modern Denial of Human Nature. NY: Viking Penguin, 2002; Ferguson N. Empire: The Rise and Demise of the British World Order and the Lessons of Global Power. NY: Basic, 2004).