Поэтическое высказывание для меня становится способом говорения (мысления, наблюдения за миром), который выступает альтернативой профессиональной деятельности — филологии и преподаванию. Это иная идентичность, иная позиция, из которой я не только вижу больше, но вижу иначе; могу позволить себе не только оценочность и субъективность, которая не позволяется в научном исследования, но и попробовать выйти за границы субъектности человеческой, четко устанавливающей границы между обладателем взгляда и объектом. Конечно, это не означает растворение категории этического, наоборот: я применяю к творческим задачам более строгие рамки этики, чем могла бы в жизни: как я могу пользоваться языком? Где находятся границы моей ответственности за написанное, испытанное, искаженное? Как я могу переложить, перевести в поэтический текст очевидно нелингвистическое переживание любви, угрозы, защиты, утраты? На последний вопрос должен ответить цикл «переводчики», в течение которого уже знакомый по «формалистам» способ работы с персоналиями гуманитарного культурного мира преобразуется в серию этюдов по решению языковых, позже — экзистенциальных задач. Если в течение текста у меня удалось перевести неформулируемое в слова, ритмично-образную взвесь, то стихотворение состоялось.
Лиза Хереш
дудящие элегии
I
рильке говорил
каждый ангел ужасен
но с этим не согласна ни труба,
ни заплатка на ней
ангелы, садящиеся на нее,
растянуты в широкие одеяла на гусином перу
каждый их палец перетекает панорамой от дня к ночи, как в детском театре теней
вращающие мир, они выгибают кошку назад
лодкой, она проносится в угол, прислонившийся к потемневшей от лужи асфальтовой неге
потолок протекает
там ходят львы с промокшими сапогами
в дырочку, как корзинки
вот что случается, когда за шторой, на мягкой от грязи картонке, на тебя действительно
совсем никто не смотрит
господи, да кому ты нужен?
II
Мы, конечно, были здесь: колодец, ворота, дерево, башня, окно, пирожное картошка — как ни странно, самое непроизносимое и большое, самое
сущностное
и сокровенное
сколько бы нас не произносили,
сколько бы не торопили влюблённых —
двух улиток, целующихся влажно, как на донышке чая —
нам не сказали ничего,
чего мы бы не знали о себе
и горька не земля, несказанная горсть, забившаяся в ботинок птице, учившейся ходить в гору
горька та доля, которую нам приписывали
III
Элегия — это грустная песнь
О, сказал мальчик, я знаю, что это
Как-то раз, чтобы задобрить домового, мы поставили на холодильник половину кекса с изюмом — мушиным глазом, и стаканом молока
Утром кекс утащили, но оставили мушек, как если бы тесто съел я сам
Элегия — это песня домового, растерянного перед ночным угощением,
Сквозняка, вдавливающего глаз и слух в темноту сладкой пористости
Когда ветер качается и вместе с ним скрипит кровать
Элегия ставит ногу на пол
Унывшись, пыль смещается в сторону
В туалет хочется, но дотерпеть до утра
ангельский труд
Не тех, чьи зоркие глаза затем попадают в печь
Но смешных, растянутых подзорной трубкой надзорной шлюпкой
на поверхности молочной долины
IV
рильке шаркал ногой, спрашивая
земля! не хочешь ли ты воскреснуть в нас?
не очень
о, сказал мальчик, я знаю, как это
ведь сначала каштан блестит и видит,
но, принося домой, он обречён на слепоту
карию и сплошную
так и земля, на которую грохается живое царство, от ужаса не говорит с ним
если горнее бултыхается, то дольнее скорее чихвохтится, стряхивая венки
иногда надо уметь отличать по звуку
счастье, мыслимое на подъеме, пьется, как морс в стакане, со сладкой пустотой в глотке
но падающее счастье! квас, лезущий через нос
кусающий за пятки эдем
слова, залезающие в штаны
в любом случае, чтобы прислониться к земле
придется пролезть сквозь небо
может быть, мёртвые разбудили нас?
да вряд ли
ангелы надышали в комнате
и она нагрелась, как коробок без спичек
пока он умирал, меня увезли в деревню
это понятно — жизнь и смерть неизбежны
но друг с другом не уживаются
в день, когда его болтливые сны всплыли
как всплывает выдранный зуб с хвостом кометы из
слюны и крови на поверхность раковины
в день, когда они всплыли и начали цвести
и из кокона, в который превратилась его рука
стала вылупляться новая жизнь,
простукивая бинт на манер альпиниста,
заживо похороненного в эскимо,
его глаз воспалился и стал видеть чуть больше
любви чуть больше
ненависти
я знаю, что со временем он стал нуждаться в меньшем
слово двигалось в нем, как сливочное масло
скользящий жирный след, он хранил в себе внутреннюю форму,
но, инженер, привык видеть четкие линии
кажется, несколько раз у него менялись молочные зубы и он снова начинал говорить
каждый раз первое слово было своим
вроде «чаши» в тот раз, когда он дождь загнал под косяк
вроде «тешиться» лесом разбитым стеной из-под дома
лингвистически было понятно — ведь именно так,
как язык, прислоняющий горку к щербатому нёбу,
набирается небо в высоколобый дуршлаг
в последний раз он попросил оставить
его наедине с самим собой
а из его спины на ощупь рук
росли каштаны сферами углами
и путались легчайшие скорлупки
в оседших легких в дерева смоле
такой легко горящей и смешливой
коровка сливочная под диван
не вдавлена, но спряталась, целуя
бумагу, сахар, воздух насекомых,
которые бывали стариками не там,
где мама думала, скорее где
гжель ссадинами гладила его
последние седые вздохи
я знаю, это был не тягостный санскрит
автопортрет дыхательным пунктиром
он в зеркале я радостная птица
нас двое мы играем в колыбель
он отпевает жизни нарожденье
они стоят и видят метастазу
играющую с ниткой на полу
он падает а я его ловлю
и жизнь ушла в нечетности остатка
нечестности волос в седых ушах
в них застревает страх тягучей смерти
поэтому не страшно умирать
шурша как фантик из-под карамельки
пока его хоронили, все думали,
что такого мужчины в нашем роде уже не случится
рукастый, спокойный, хозяйственный
птица, сидящая на его остывшей груди, хотела возразить
можно ли назвать мужчиной того, кто перьями
признавался в любви и яйцами
оставлял на подоконнике следы
этой смертной земной любви
заставляющей людей стыдливо снимать с лица
всё, что могло бы их оправдать
перед лужей, в которую тает мякоть
так мечет икры теплая гроза
и птицу не пустили до скулы
отполированного коробка для тела
мне было интересно, как идут
дела у тех, кто при смерти бесстрашно
рассматривает блёклую печать
в белёсом теле яблока слепого,
но позади растущие глаза.
кто никогда не видел этот запах?
кончающий дорогу вверх назад
по легким как мокрицы скалолазкам
Город разрушенной словесности
не такие как вы, вы не такие как я, я в мн. числе – увы,
не «мы», а всё та же груда из «я» (нов), но у нас,
кроме нас, извини, никого нету. так что тебе предложить?
Юлия Чернышева
1
В. К.
когда-то, в конце концов, у нас остаётся пучок слов
растёршийся между пальцами в кашицу
прилипающую к тарелке над нёбом.
тайное становится явным, щекотку
не отстирать, только уже рвать на тряпки
и мыть ей руки твои, пока не потеплеет
эти слова можно кормить и с ладоней,
и поэтому лис сизой зависти колол меня в ребро,
когда я видела, как ловко ты управляешься с ними голыми
головы, голубичные городские гидроцефалы
зорким кругом голубиным отмеченные,
они видели только половы:
так, они видели по одному телу
(казнь карла первого стюарта прошла незамеченной),
по одному лицу,
поэтому люди на улицах гладили сами себя по спинам
какие-то из них были отмечены оспой ранней смерти,
разлившейся по животикам, кто-то носил в глазах глыбоньки
и смаргивал крошки с солью, некоторых
я остерегалась сама: как шмели, они летали, не объясняясь
почему же улица эта, запечённая, как в кровати
не кормится хлебом? почему набухшие в ней трудовые книжки
ютятся в чреве ее, как конфеты с елочной сортировки:
не хочешь? тогда доест дед или любой другой путник,
живущий в этой толпе трав и одежд отслоившихся
с этим пучком слов обходятся по разному, я слышала,
был один человек, приклеивший зеркала к мордочке каждого из них,
чтобы его любимая могла видеть только свои носы,
другой выжал пучок в стекло, и они росли по тем сторонам окна,
пока не умерли в один день, вынесенные оккупантским огнём
сте бель кло сте кло бель
боль стеблистая стелится под себя по себе же
дарит кольца и по потолку колыбель
разрастается укачав луг пустошь и голос бежин
ласки просит на языке незнакомом брежет
чем-то плесковым плещущим мёдистым кто-кто бель?
кто тут был кто звал мир так кудряво и так небрежно
2
я не возвратилась, полная временем или пространством –
его забрали годы. что годы! его забрали чужие беды,
болезни, прерванные стихи, строчки где
самое дорогое произносится после выдоха,
буквы, расползающиеся в супе по краям земли,
остывающим быстрее, чем пекло стебля и завитка,
родная речь, текущая против моей руки, разговоры о
важном, уязвимые положения в давке на станции метро
театральная, где вы перформируете телесность не по
батлер, скорее, по баттер, то есть как по маслу,
само масло и другие продукты животного
происхождения человека и бога, их сложные отношения вроде тео-
дицеи, поэзия пушкинского лицея, русская словесность,
наконец, обычай всё принимать близко к сердцу
много лет, как сонные любовники, мы неловко врезались в локти друг
друга, придавливали шнурки ботинок, как тканых мышей,
в утренней беспечности уступали друг другу места и полости
промахивались мимо губ, подходили сзади, давая ощутить себя
феминной скорлупкой и (ли) (но) маскулинным тетрапаком
я не знаю, какой язык мой, ведь
его надо использовать и при поцелуе,
и при обжиге врага своего, керамического блюдечка,
у которого я срезала кожицу зубочисткой,
при вылизывании ранок земли и тела
(как часто мы приравниваем одно к другому, забывая про
кислоты и щелочи, мягкую пленку на почве)
3
В. В.
нам остаётся не растерять тот пучок слов –
несколько схожих созвучий, подскакивающих буквенных сочетаний,
корней, ощутивших на себе второе византийское влияние,
ветвей, где крутят головами рты
мама-птичка, пожалуйста,
научи меня говорить
без стыда
с упреком,
который я смогу вынести
неужели, если я разберу по прутикам
твое гнездо, я наткнусь на слово,
не тронутое закваской войны?
очень хочется верить – не очень, скорее, зело –
так как чудится, будто земля здоровее глаз –
что воронка затянется, корень уйдёт на дно
проращая деревья, которые выше нас
мыслят, на единождых языках
приходящих в движение от одного поцелуя
грудной клетки и семечки – лузгает на зубах
речь бесхвостая, фрикативную не минуя
4
тянет сказать, что я никогда не понимала их –
на кассе брала больше пакетов, чем мне предлагали,
не могла отнести с первого раза нужные медицинские справки,
не считывала интонации, не могла понять, сколько можно
держать за руку человеку, которого ты не любишь в том самом смысле,
непоследовательно злилась на уменьшительно-ласкательные формы имени,
ночами вспоминала те два дня, когда моя подруга уже была мертва,
но этого не знала ни я, а теперь всё ещё не знает её могила
со всей уверенностью могу заявить: мы говорили на одном языке,
на том же, на котором я выходила на замерзшее водохранилище
за год до войны
кто-то был тут
в моем языке
когда слова, завитые у лба,
начали обретать очертания
кто-то бел?
несколько строчек
выпало из пучка
лежат на снеге
не ищут пары
смеются
а под ними
утекают в вечность тела
с влажными от потекшего снега
крестами
дактильная азбука
В. К.
как же ещё показать отнести эту сноску
см.: птичий провод, спящее дитя,
лёгшее между домом плюс домом
(дома); см. также сравнение любви
с кроватями гибкими как наши флексии
с эпилепсией с семенами овощей
неизвестных застрявших в раковине
жест цф плюс посессор (жест принадлежности)
вертоград разного сола и брода
сад-предназначение-a (сад для тебя/меня)
жильцов так много мы ставим на паузу
рост косточки от арбуза в сухом животе
покажи на кукле, как ты заходила в траву
в резиновых сапогах, и вода лилась
как нарезной батон по частям
птица-принадлежность-пустоты:
1) каждая птица вбирает тесто в воде
2) вода раздувает клюв в парус
кочевая швабра не переносит молочные реки
на дух на другую страничку паркета
поговори поговори мне тут
суп вермишелевый в кармане стынет
бьет в бок с ходьбой зачерпывая густо
налипший чуб деревистых петель
см. местоимение-вождать глаза местоимение-упасть
он а ждал а что свалится ин лав
но валит снег косматые перчатки
как птицы солетают с всех заборов
садятся на ладони и тепло
вытягивает их на батарее
во мне недавно умер амниот
торчит янтарной лопастью в грудине
и иногда шевелится, вот-вот,
суставом выдвигаясь к середине
сдает назад, ползет наоборот,
цветок на свете есть он синий-синий
см.: позднесоветский культурный кот
заснувший в отражении ложки вверх головой
мест(.-) принадлежность
рука на груди
я твоя
мне приятно
я тоже
пойдем отсюда
я объелась ягод
лопнувших под ногами
я забродила
я
предназначение
шовчик
между рукой куклы-пупса
и бахромкой стола —
посессор разлитого сока
ИЗ ЦИКЛА «ПЕРЕВОДЧИКИ»
la voce tua sicura, balda e lieta (Рай, песня 15)
I
не разъесть, как гранат, вытаскивая —
приходится высасывать, выцеживать
через эмалевый фильтр, обратно к десне
отправлять. сотня языковых лет
обживалась на пуповине. шаг вверх.
уздечка стягивает воздушный шлем, дышать
двумя-тремя словами становится труднее
плотный синонимический ряд, каждое слово
падает за поле значений, подстреленное
песней на пальцах
миша лозинский разрезает язык
падает в снег встает двумерным, как прорубь
обретенный вечный поцелуй
иовчики, отражающиеся в слюне
на мясистых коленях
будто ловцами космических
окружений быть проще,
чем слова или души
II
сшить бы им головы, сияющим братьям
чистящим вещество сокровенное
рикки-тикки-тави из плоти и кисти
слог, отягощенный гласной, склоняется к строке
ягода, облизывающая свет
корабль чревной, кишащий
жабрами и бороздами
руки иовчиков каменеют
от прикосновения к сапфиру терцины
только дикое море дает имена тем,
кто вернулся назад —
созвучия купаются во рту
и оводы смертеют как живые
кусая глаз с обратной стороны
III
он лёг между лицом того,
волосы которого были взаперти невесомы
сонный, помиривший двух сыновей
(имя одно — называл в спешке)
и язык первого, уткнувшись в твердь неба и моря
соединился в одну
гибкую неумелость, будто свет
истончается трется о стену жилую
непереводимые этажи, падающие с лестницы
на оказавшийся первым этаж ничто
это нужда. двум алым пиявкам в ките
не хватает третьего слушателя, вернувшегося с земли
отношения прерваны неловким подъемом с одышкой
и есть заменено протянутой рукою
бедра печатают за ботинками свою форму
данте переведен через жаркий желудок уставшего
профессора, как через дорогу без знаков
мимо рук большого объятия или
большой медведицы, падающей замертво
в перспективе телескопа
она, повинуясь женским инстинктам,
спасается от опасности быть описанной
IV
локоны целлофана её отражают свет
пережимают кислород
остаётся всего несколько слов
(ещё меньше на русском),
чтобы описать
бесконечную милость с руками большого мужчины
кораблик, нагруженный дайдайдай
ему рассмотреть тебя
великая авария одиссея и санок
на которой ты ехал маленький
услышав греческий, ты пришел домой
[иногда за час можно вытянуться под временным утюгом,
как день гармошный]
и больше никогда не начинал путь
с середины странствия жизни
только половины – mezzo – бумаги,
подстрочника, живого
пуха на кости
Переводы из Д’Аннуцио, найденные в сожжённом комоде красного дерева в спальне Елены Шварц после пожара
1. стихотворение, описывающее
несколько (скорее всего двое) щенков
борющихся во дворе
сравнение с мальчишками
и вообще чем-то мужским
не ново, но не пошло, ведь
у щенков уши напоминают
развёрнутые ракушки
с посаженными ростками
звук моря идет в другую сторону
совпадая не со стуком сердца
но с промежутками его промедляющими
2. не засыпая, я
отследила хвост л с потолка до рукописи
раздвинутыми страницами
слово горстка грифелем косилось в кровать
но машина проехала, и горстка людей провалилась сквозь пальцы
вокруг моего соска
3. этим стихотворением она почти оплатила долг
челюсти комода терли ее, нежную кожу
и стершаяся буква, борясь с тщеславием
начала писаться справа налево
4. тогда возник он сам
старый славный д’аннуцио
с пальцем, напоминающим микроскоп
с клетками моей крови
возящейся в грязи как мелкий
бес, я постеснялась задать вопрос
с кем стоит он на фотографии
вырезанной ножиком карандашным
он столкнулся со мной глазами
спрятал ф в глубине серого рта
где фьюмы и адриатика
пробивались как салатницы
наполненные эмалевым зиянием
тесеевы судночки для оливы,
вы ли это, дёрнутые огнем?
5. признание, шагну
и неравномерно плещу
этом острие: влюбленные, держ
как ключи. плёс нагре
воды больших потерь. для
тепло, взахлеб тебя вынимающ
6. другие что же ты на других
рвали водами тела оплывавшие
остров сухого листа
пожарная пена женная
доля как разбухает
неопределенный артикль множественного умысла,
мол, вот в куче гниющей
ушедшие, пограничные, из-под линии живота
видящие вдоль и поперек
7. с дырой в речи, как в озере
где зреет ребенок косточкового
посева, кесарю и сеченому
то же самое он в жизнь одним концом
света как не с вредности выеденный
творож последний холод у нас ведь
как как пирамидка плеч под курткой небольшого сада
сторона гвидо находится по запаху
89854687 ире позвонить по поводу ремонта
14:30 одна небольшая птица на разговор; клювик в стекле
8.
неразборчивое исчезновение слова в яблочный очисток, перегной двух или трех ополаскиваний, компост, высаженный на пухлые страницы, так что и не понять ножа или нота дают дереву на покой
показать стены дома резные от флисовых вёсен
или весел в бегах кипарисовых что же тебе
так других поводить по полям где теперь вырастает
ситечко от компота дергает нитку
зубы падают в твои поцелуи как миску
а там мама уже руки сестры и нежность
чего не хватает
Ласкалка для итальянского стихотворения
переклическое-видческое
слово уголка оптического
перевертывайся чрез
плёс и лес и хвост и без
лапок лик в снегах останется
слово спит не просыпается
сон его переводи
воды пегие носи
I. всегда завидовала тарелке,
съеденной подчистую – её пустота
обладала иной тишиной, не такой,
какой обладал рот, ещё не отведавший
ни каши, ни первых зубов коренных
как и губы одноклассника, съевшего
прокаженную корочку с коленки школьного сарафана –
умывшись, он будет иначе смотреть
на снег и цикорий, это понятно:
когда он выпадет в первый раз, его будет чем заварить
зимние снежные волосы оплетали их, верных,
бутылочные тела – женщины с сжатыми лицами
бились о головы, и девство с мокрым выдохом забирало само себя
и слово в соленой промозглой слюне становилось
нашим. вроде ди мондо ин мондо – из мира
в мир как последняя окружность взятая на
контроль вечного двигателя пья
цца, делла ледоколов стола
за углом находили бесполость
как засохший зефир. так
нарушалось безбрачие
II. в меньшей степени мне хотелось переучиваться ходить –
каждое зияние подводным люком пело моим ногам
и шелестящая слабость виделась в перевернутых телах
труб, варящих город; один раз я всё же
угодила в канал, но меня можно было узнать
по тосканской походке
справа, как в а дестра ди, лишняя туфелька
налезала на землю
я не спасла ни одного бездомного, который
предлагал приручить ветер свища
вторым языком
не желаю больше видеть греков
пусть узнают древние ли те
травинки что они в руках сжимают
III. лекция по русской поэзии
от промокшего теста до отражения календаря с диатезом-эпиграфом
на стене: только м, ш и т спаслись от
всепоглощающего фетиша потрошения
сближения, разворачивания. скажем,
руки, покорные, как маяк, отключенный за ненадобностью –
корабли с заменёнными досками хлебают море рукою –
вот, руки, запаянные окошки сторожек
все молча лезут в глаза, находя
ресницы, выращенные как защита от смерти
так что если сесть во главе стола
обнять детей одиноких солонок
и пар повести вниз как теплых со сна стариков
разведя утку живую и жирное мясо
местность запутать; загадки не
сходятся, да и как можно сравнить
ссадину с лепрой? святого юлиана
со школьником, плачущим над собой
жизни и реки: наевшись, обе хотят
пить, машут окну в забвении сытости
IV. как на этом мертвом гербарии
сплести мост, по котором перейдут слова
как идти с ними, отвлекаясь
клюя носом язык с черточками над губой
складками вскладчину че че чи
ci несколько рук на мне
ищут часы кошелек или мелочь
но плох переводчик, не предусмотревший
карманных воров
на пути к вечности
(да и там для замков свои рифмы
найдутся)
V. извещаю [intrata], кто посмотрит назад,
останется вне, поэтому
прямо сейчас
посмотрите на это стихотворение
вне истринской мутной воды
поймайте его за перчёный хвост
хватится хватится
твах твах твах
поднеси к глазам своим
и не нужен язык, убери его –
балахтается, болезное,
отпусти его в воду
поздно уже, а чайный
ворох гроза разрежет
Размышление о переводе стихотворения, насыщенного предлогами и междометиями
В. К.
Не знаю, в какой момент это началось
конфорка опухла. жар ее стал
топить снег на твоих бровях
приходилось ползти по полу
в парах холодного выдоха буквой у
неоспоримо достоинство каждой бесконечности –
остывает она или не остывает долго,
старея, это одно и то же
слепое рытьё по чаю
тёртая глицериновая испарина
(и ведь для этого же придумали слово!)
докопаться до истины
стряхивая улун с ладоней
только выдержать взгляд ударного
места (в конце, осенью, днем, в начале) приходится
опираясь на пальцы ног
щупай, как камень солёный, муравья
с крыльями, с мягким телом
может цвиклубень мелкое дитя
звенящее игрушками как мелочь
начнет словами резаться что зубы
и пальцы его струны в тёплом масле
проденут треугольник как в квадрат
переведя стихотворение
слово, закрученное на гласную,
как банка цитромоновой карамели
отсылающее к падучей земле
пластом покрывшей крышу первобраза
и вместе с этим к состоянью вод
в двух чашках допивающих друг другу
из таза выжатое вкось белье
но слово, не совпадающее
с отпечатком медового свертыша
в детских лекарствах
список сводеша
различает дольнюю сыпь
и божие царство
известно, что восклицание
при виде симметрии –
шесть букв в влаге корня; пыль
в сравнительной степени; чётность
глотков, распределяемых по кружке –
не может быть представлено как
призыв (посмотри только!) или вопрос
(видел ли ты когда-нибудь нечто подобное?)
потому что сами подобия в гребне ковра
сминаются как плечи больного
любовью
в смысле руками чужими
да и как же можно сухую пору
лица напротив воздуха
наполнить в обратном порядке,
не подчиняя их необходимости целоваться?
трогаешь предложение снова – укус слепня
уже наполняет тебя как сахарницу
зуд в волосах переводчика
высохших с немороза
одежда впору
сдвинута на самой себе
вода, авто, синицы, но где же
зависимость точки глаза моей
дождя от чистящего средства
собрать в пару слов
тину долгого дня
после болезни
несколько тонов, взятых с
деревьев, носоглотки, режущейся об
четырнадцать, пятно от торта на ткани
платья, затем – травы,
затем что-то вроде мелькания лба
между деревянной ступенькой и
банки для пуговиц
разряженной двумя-тремя голосами
женщин, живущих в саду
и далее, на последнем тире –
сломанный стебель, ведущий к
газовой ночи с занятым ртом тяжестью спин
Не пойму, как
проговорить это за то время
пока крылья
не сгорят от кожи
пройдя через щель
языка и возвращения
к столу за котором сидит мать
в восковом яблоке
след зубов и блик возлежащий
на ребрах твоих
Плохой перевод стихотворения на языке с гендерно-немаркированными окончаниями
Д. С.
унция лунного поцелуя
взвешивается в ладони
месяц идет на спад, в меле на языке
нет уже плотного не-дыхания
крошащиеся всем
шершащие овсом
как природа, ты стесняешься, когда глядящие на тебя
глядаем_а я дальнозорко
вот уже кажется, что ты – это она, и тогда из
катышка ластика возникнет облюбованное
соглядатаями этих мест
как могла ты
милая, ты была
стан твой растянутый
словно на новом матрасе
молочный суп едящие тебя за
буквой имени манящим звуком
родительного нетия
возьми кость мою
все же она, лампа ладони
потеющая страница клейкой спины
но он говорит с тобой.
объект обнимаемые обитые,
кажется, его выдающимся ртом
в профиле каждой строфы
и тогда, как бы странно ни было
ты делал меня
ускользая объект от хряща как куст
проращения через ла, ло, ли
растущ_ а я смотрю на то
что оплеталось в тебе как
песочный кит рот бы
я твой целуемым сделала
будь они равновелики
перелетные скаты садятся тебе на грудь
и воркуют врата течь снигирьями сергами с не
жнопорошенных бьется бражницей с тяжестью юг
вью в тебе узелки сопривязи навьюжен мойе
пористый звук из которого вытек весь
голос. так ошущаю я вопросы, где есть
ла, ло, ли, обманчивая сонорность
заставляет меня затыкать лицом
место между губами
твои они
но они ли ты
вылиты ли они
вылитые они
говорящие о тебе
тебя не целовали
Подстрочник:
как много познать можно
[когда] выдохи пунктиром покрывают всё
вокруг и сверху кромки щеки
[потом] ты выполняешь разворот к стене
я пишу на спине несколько слов
между точками позвонков проводится много линий
в выемке каждый пролёт зубов
проходит через безличное возвращение
к себе — ведь даже в неразборчивом
звуке речей во ртах каждые одни
каждые есть [множественный щелчок] одни
Последний перевод
чёткий отпечаток коричневого мотылька, из сахара, сливок, кофе с цикорием и мексиканской ложечки с белоголубой эмалью
Робин Блейзер
В. К.
I.
и все-таки не совсем понятно,
как он это делал, конкретно как
старел, жил один, умещался внутри
плоскости шага кошачьего, пока то
самое стихотворение не было готово
как видел он цветок засохшей банки
томатного супа, разрисованного сем-
ечкой, держался за стол раздираемый рвотой
и заливая соседей снизу (он жил один в частном
доме) ждал, пока создастся оно, на краю сознания,
куда, если пустить апельсин, он размотается
и выпадет в руки его уже с застоялого снега
как пробовал он книги, как коренья
трав едких: несъедобно, и угол опух
ударившись зубом об воздух. это
как раз понятно, но каким способом
надо было лечь в кровать, чтобы не болело
в ногах, чтобы во снах он мог бегать быстрее?
II. первый раз он увидел себя в полу
начищенном, его рахитные ноги
сгибались, уважающие чистоту и орднунг
паркетов, и идентификация его (стадия
зеркала, нумизматики, глазного яблока
птицы) с эго шла через голову вверх к ногам
мнущим землю ногтями–морганиями
пластунский рывок по небу –
лишь бы не уронить облако
посаженное в мягкие горшки
и обрамленное космической ракетой
из стали маленьких и кукурузных банок
а млечный путь к коленям липнет
обиднее гороха, так как не отстираешь.
III. было высказано предположение,
что этот текст – маленький, глиняный,
в дутом кармане лежавший, отпечатавший
все пальцы, нужен для того,
чтобы стать тем хорошим сыном, которым
он никогда не был. но скорее текст нужен был
для того, чтобы стать дочерью, либо же оранжевым языком
дверного щенка, охраняющего тепло в полосе
между шеей и одеялом
неизвестно, существовал ли он когда-то
на самом деле, но шершавый язык его
как мамино горе улизнул с первым днем
весеннего солнцестояния
IV. по скорости перевода было очевидно,
что он его не закончит. стакан апельсинового сока
теперь являлся ему там, где он его не ставил;
лестницы на чердак рассчитывались на два
и прятали пару ступеней на улицу
ему, всегда писавшему в рифму, бедро стучало
спондеи, металлическая ложка не приструнила
упала в бок охнула ручкой раскинулась
оставалось только перепечатывать звук собой
как норматив физический сдавая
толкал коленом в стол тогда повтор
двойным пробелом на бумаге возникая
его плывущий профиль опять про-
тив силы притяжения к паркету где
лапок кучерявая гряда
хрустит хитином
сломана ширинка
оставленная им строфа с неперевыносимым смерть предлогом
V. сами небеса ополчились против него:
книжка, сорвавшись с полки и упав на них,
забыла нужные себе страницы
и греческий словарик под рукой
мычал выдавливая окончания
два о не существует в адном слове
ему казалось солнце лебедой
опутывает потные ладони
принять нежнее легкого сопутствия
болезненной руки
не можущей писать без управления
ключом в три оборота
небесоройки видят даже знак
пинания подскажет голова
откинувшаяся на спинку крыши
не укради не привяжи себя к карни-
зу скользкому, листки сорвутся следом
снесенных петель мусорным дождем
дописывает копоть хмур и бледен
он слепится полом сиящ и ведом
как бур в стакане индевел и леден
с земли в прищуре он тебе идем
поднимемся, как бы температура
и в небо как в ознобе упадем
облаемый из глотки вкось и насквозь
не совсем ясно, как словом он сочился
малое старчество, испробованное
еще спустившимися в катакомбы
античных желтевших тел, висящих
на честной море
но найден он был пещеренный, как
текущий цвет
сморкающихся вёсен
*полиритмия может объясняться
ошибкой переводчика, он вольно
размером отлагает лунный день
и тяжесть забытья
и травяные пузыри
в моем стихотворении
В оформлении обложки использована работа Jay Hilgert BB_AbstractBlue_02
Лицензия Creative Commons: CC BY 2.0
Добавить комментарий