Находясь в среде коллег, в неформальной обстановке, вдали от дома, в дороге глубокой ночью, в горах, плывя морем или летя на самолёте, я подмечаю малейшие изменения в окружающем дрожащем, пузырящемся, искрящемся мире. Чего достаточно мне, чтобы приподнять, как писал Игорь Булатовский, «верёвочку фразы»? Немного. Увидеть северное сияние в Московской области, парад планет на пути в Санкт-Петербург, удариться головой о столб, на который приклеен стикер необычного оттенка, услышать чистое пение глиняной свистульки. Мой текст представляет собой глиняную фигурку, в процессе создания которой к основе из уже известных поэтических практик (главным образом, метареалистских, на которые я делаю особый упор в последний год), добавляются примеси послезвучий и дозвуковых структур, случайно услышанных на улице фраз, цитат других поэтов – как идейных вдохновителей из уже ушедших, так и товарищей из числа ровесников и современников, «лиц, запомненных в течение дней», актуальных международных новостей, волнующих социально-политических тем, отрывков из иудейских священных книг и песнопений. Ритм стихотворения чаще всего неровен, он соответствует постоянно изменяющемуся ритму повседневности, а иногда отстраняется от него на максимально далёкое расстояние. Будто где-то врыли два столба и натянули сеть на уровне глаз. Сеть позволяет остановить хаотичную беготню гиперактивного ребёнка-мысли, остудить её пыл. В этот момент важно направить её в русло, необходимое автору, то есть мне, для осуществления зарождающегося замысла текста. Взросление ребёнка – в разработке идеи, в кружении, мычании, разговоре с самой собой. Тексты из подборки складывались именно таким образом.
Поэзия, на мой взгляд – до комичного нелепая машина, подобная той, на которой спасались от преследования герои Зеленского и Станислава Боклана в сериале «Слуга народа»: мягкий руль, обитый тряпками, кругом цветные подвески, мешающие обзору, корпус покрашен в розовый цвет, на боку надпись «Фабрика». В кабине аляповато одетые люди, поток мыслей которых неструктурирован, абсурден, как у находящихся в страшном душевном возбуждении. Но если задать чудной машине курс, она может послужить спасением для тех безумцев, которым хватило смелости сесть в неё.
Евгения Либерман
читая Драгомощенко в поезде «Москва – Санкт-Петербург» в 5 утра
глоток фонарного света – глоток страницы
кто распахнул двери так
что из них высыпаются вишни и ласточкины гнёзда
под хуторскими крышами
а вваливается нечёсаная баба ищет место машет засморканным платком
под марш тверской позёмки
глоток фонарного света – глоток страницы
сиди на кровле, сиди на тумбе, дуй своё вино,
у Философов Без Обязательств сегодня день ангела
милости просим на ужин
шесть холодных наггетсов задавленный насмерть друг
церемониймейстер – не улетевший грач
сегодня в тронном зале закрытого магазина
прошу не опаздывать
глоток фонарного света – глоток страницы
читая Палмера в поезде «Москва – Санкт-Петербург» в 6 утра
глоток фонарного света – глоток страницы
длинная яркая полоса, въезд в лесничество
глэмпинг целует в светящиеся губы электростанцию
семафор визжит красным а утро никак не исторгается
если подбирать имя по одномоментностям
я была бы не Эстер, а Лея
с единственным желтым глазом во всей деревне
парад планет нанизан на паутинку
Марс норовит соскочить разломать оси
как вышло, что одна Полярная бьёт из всего созвездия?
послушай, я только сейчас раскрыла, что такое oysgeshternt
звёзды-заеды-червоточинки не догоняют тебя
они строят корабли с логотипов рассыпаются в чехарде
колеблются на тонкой резинке как браслет
с оком Фатимы
как колодец Мирьям
ви гут зайнен дайне гецелтер, Янкев!
дайне руэ-эртер, Исроэл!*
лучник целится в вершину Мауна-Кеа
мачта рассыпается на пост-звёздки
лодка не лодка а так корытце
льётся птичье молоко и где-то спокойно
спят три девушки после свержения ада
и то разбивается то собирается oysgeshternt
глоток фонарного света – глоток страницы
*Как прекрасны шатры твои, Яаков, жилища твои, Израиль! (идиш, Чис. 24:5)
эскадрон
слово взнуздано, как конь,
а строка – эскадрон,
а поэма – будёновский дивизион.
только мы с конём
между строк, между блэкаутов и вайтаутов идём.
так, должно быть, уходил тот, кто назвался Лютым
со своим конём.
разве он может быть лют?
лют был один Аба Ковнер,
а тот ходил пеш.
кони не умеют плавать.
они умеют расти, как деревья,
вытягивать шеи вслед за кораблями,
прямодушными словами.
песня «Есаул» про то, как Врангель удирал из Крыма,
ставлю рысака,
об заклад бьюсь.
провожал ли Врангеля верный конь?
говорим ли мы о лошадях-деревьях
или о лошадях поэтах?
каждый корабль-эпоху провожала
одна большая плачущая
неустанно растущая лошадь.
лошадь-дерево провожала «Титаник»,
лошадь-дерево провожала Врангеля,
стоя на южном побережье Крыма,
лошадь-дерево провожала философский пароход.
лошадь-дерево шла на Голгофу
с авторучкой и блокнотом в копытах.
праджня
Р. Р., Н. И.
за занавесью неучтённая женщина искрится
а у неё седина активистки-правозащитницы
и глаза рыбкиной матери
обломанной об поколение мировой осени
оливковый сон в гранатовом тереме-черепе темрюковны
это постдрагомощенко или непреложный Тавров?
их всколыбелили Илиада и Одиссея
нам пожинать их плоды
и бабочка впечатана в стену бара
аскоридой нежной скупой слюды
за желтые часы перелетевшей
пока география зашита в солнечных доньях-ладонях
мангуст с розеткой разбегается в слои провалившихся глазниц,
коллаж водомерочьего лица
собирательства, охотничества, производства
рваных отношений новых чувств и бельма концов несведенных
из-за себя плывет ледяной богомол
нажимает курок и плюёт: «проснись!»
а я не сплю.
я медитирую.
баллада на папиросной бумаге
Даниэлле, Нааме, Лири, Карине, Агам
Если ты
Уронишь ту надтреснутую
Чашку
Из которой мы пьём
То я встану и
Возьму ещё одну…
Андрей Лазаренко
I
каждый Одиссей художник когда возвращается
полные щёки шипов и гортанной речи сирен
голову держишь в порядке в кольце из камней
медуза всегда теперь будет повязкой на бёдрах
когда ты приедешь на одичалую пристань
если открыта к тишине
тишина ниспадет на твои ладони
как вечер на брошенной барже снеговик на Хермоне
уставший квартирник и пара тиктоков с подругами
мёртвый пёс, мирт и ива – родные сестра и брат
дождь, что поймали в миску в Суккот
я не знаю помнишь ли ты свет спустя полтора года
о чём воют клейма на грудях
как ожоги от сигарет на запястье превратить в стихи
но я знаю как мчаться через чащобу на поезде
видеть в окне только
пузырьки буквицы: п…п…п…п
или не видеть совсем никакого окна
слышать разрывы и думать о лесе
о симфонии водопроводных труб
о воланчике что не долетая снова меняет курс
II
ты на площади в воздух поднята
врезана в гул где-то между Будь Осторожна
и Мы Ждём Тебя Дома
и стена тебе мать, и ветер в летящем берете отец
и живёт или мрёт пуповина присяги
пока шёпотом горло кромсают бетон щебень и глина
если они
уронят куб девичьих
праздничных фотографий
в котором цветут гиацинты и ирисы
они уволокут их с собой
и ещё
и ещё
и в тучу будет греметь листопад
пока ровесницы спят при мягкой лампочке
а кадиш подставляет кому-то
стёртые скорбные локти
старый друг не ответит на звонок
он уже в твоей пижаме в твоих серых штанах
в васильковом твоём животе
в плесневелом хлебе-мести хлебе-обиде
в горстке риса хумусе чёрствой пите
чёрном пикапе бейджах позорных подарках
трёх пулевых одуванчиках выгоревших автопарках
и что до сегодня тебе снится
если ты ещё можешь сновидеть
На обложке: «Clay petals» by Plashing Vole
Лицензия: CC BY-NC 2.0
Добавить комментарий