Стихотворения из книги Many Times, but Then (1979). Перевод с английского Сергея Хана и Насти Головановой.
Энн Лаутербах (род. 1942) — американская поэтесса, эссеист и арт-критик, профессор. Ее нередко относят к кругу поэтов Нью-Йоркской школы – наряду с Джоном Эшбери и Барбарой Гест. Автор одиннадцати поэтических сборников, а также книг прозы и эссеистики. Финалистка Национальной книжной премии за сборник Or to Begin Again (2009)
СТИХОТВОРЕНИЕ
Если бы все сводилось лишь к тому, чтобы есть клубнику
среди мокрых листьев салата или к лилово-серой дымке
по дороге на север. Декорации
проносятся, и наше зрение насытилось,
но есть и другие расцветки, другие коды.
В аэропорту повсюду — лягушки.
Вокруг не было ничего, кроме Франции.
А ночами порой долгая нежная ласка
прорывает пленку сна,
высвобождая невыразимую истину.
Я хотела сказать: в глубине все, чего я хочу — это ты.
Но не сказала, потому что ты не всё,
чего я хочу. Если я настаиваю, — а я настаиваю —
на том, чтобы всегда учитывать тебя, то потому,
что не вижу другого якоря, когда вокруг
так ветрено и виновато. Мы должны вернуться в тот день,
когда нас разделили заботы, даже
в свете суровой реальности, разворачивающейся перед нами.
И ВОТ
С тех пор мы часто смотрим в окно.
Кирпичи отмеряют октавы, свет
ускоряется, заводя тайную оперу.
Перед рассветом. Матильда во сне
видит себя в комнате среди растений
и жен, молча сидящих.
В струнных — каскад стекла, шагов по песку.
Под звуки гобоя на сцену слева входит высокий человек.
Матильда танцует.
И вот воображаемый мир
меняет воображаемый мир, обновляя декорации.
Мы разбираем стены, легко вынимаем гвозди
из старой древесины. Ты говоришь:
«Меня больше заботит снег на улице,
чем твои ложки, вилки и сердце».
Это запоминающаяся зима: больше, чем обычно,
бурь. И вот Матильда просыпается.
Снаружи действительно идет снег, резкий, как желание, и
такой же конкретный, его тонкая сетка повсюду.
Мы смотрим в окно,
пока капли стекают к реке вдали, и она
исчезает из вида. Перспектива диктует запись:
паря, низко, река неподвижна у границы пейзажа.
Вещи падают сверху, из ниоткуда,
небо белое и затянуто там, где его пересекает река.
Он рисует из-за спины,
опуская детали, словно издалека.
Это форма утраты, упрощенный портрет.
Есть темно-серый провал в темно-сером провале.
Есть небольшие сугробы, скрытые от ветра и солнца.
ВЕЧЕР В ГРАМЕРСИ-ПАРКЕ
В такие минуты я понимаю,
что многое оставляет желать лучшего,
многое остается желанным,
а остальное терпимо. Поздний час
всё приглушил; даже вечный гул колёс
почти незаметен. Я пыталась уснуть,
представляя нас у моря: свет
тощ и беззащитен, море —
рифленая плита, широкий синий абсолют,
розовый вступает в него, словно идея в музыку.
Желание – это аспект этики; вера — нет.
Ты можешь катать персик по столу,
и цвет не изменится, но свет, этот свет
отбрасывает тень сомнения. То, что мы воспринимаем —
отчасти сон, отчасти обман; то, чего мы хотим,
касается знания. Ты никак не мог знать
об этом парке: поздний вечер, прогулка,
та прогулка, которую я иногда совершаю, ведомая мелодией
реальных образов: ворота, трава, засов.
Ощущение, что вещи подсвечены
изнутри, высокие закрытые экипажи и женщины в шляпах.
И ВДРУГ
Цветок, увязший как-то в стекле, и вид
на чудесные, медленно движущиеся объекты,
безымянные, потому что у меня закончились имена.
Нужно было принимать меры.
Но я скаталась в Нью-Джерси и обратно,
даже не заметив моста.
За разговором теряешь дорогу из вида.
Обрати внимание, как он сидит в своем кресле,
не имея ни малейшего представления о цвете,
в то время как свет
накапливается за густой листвой. Становится
темнее. Я думаю, она в круизе
на Черном море, носит свой портрет
(как мы видим ее, какой она снится нам),
в то же время беспокоится о ферме.
Она говорила мне, что на ум приходит
и вдруг, иконка,
о которой она всегда знает, но никогда к ней не готова.
Я пытаюсь уловить, как
оно неуверенно продвигается,
пока не вцепится в асфальт,
выезжая с дороги на мост
к висящим впереди огням в литаниях внезапного озарения.
В ПУТИ
То, что внушала музыка и что
обрело вход, было поначалу
ограничено: изменения на отрезке
постепенности. Мы пока еще не могли дать этому имя.
И, не определившись с именем, мы отправились дальше,
с чувством, что страницы переворачиваются,
и музыка теряется по прибытии.
Дождь, не утихающий, подсказывал,
как если бы он был напоминанием, знаком своего осуществления,
позволением того, что мы знали все это время:
дождь прекратится, и мы поймем это.
Мы были на экскурсии,
это очевидно, но
мы не решались ничего взять с собой,
даже если останавливались время от времени,
чтобы предложить друг другу: «Вот, это тебе».
Это было нечто, что мы уже дарили прежде,
и потому оно содержало пустоту
или паузу в веществе, но мы не могли поступать
иначе, учитывая сколько всего кануло: формальная часть.
Включения были насыщены, но разрознены.
Мы научились вслушиваться нота за нотой
и добираться, рискуя, но радуясь, к раскрытию.
ПРОШЛОЙ НОЧЬЮ ШЕЛ ДОЖДЬ
Ворот не было, хотя казалось, что можно
пройти туда, где мерещилась ферма.
Цветы на подносе уже внесли,
и я продолжила спать,
заключенная в дождь, оградивший пространство.
Все животные были вписаны в пейзаж,
и мы устали от выдумок, устали даже от того,
что уставилось прямо в лицо,
отупев от голода.
На полпути через поле мы встали.
Нас бы ни за что не впустили, хотя и узнали бы сразу.
Какую бы ложь я выдумала? Иногда возбуждение
кружило мне голову, и я шаталась, флиртуя с границей,
чуть за пределами рамки, где воздух приникает к краям
сгребая забвение. Я проснулась с пониманием, что провела ночь
в привычной, но пугающей близости: кто-то сказал
вытри нос, кто-то еще ненавидел тарелки.
Месяц переменился за ночь: теперь
сезон не отпускает, воздух непреклонный и чистый,
холодный, как требование определенности.
Некоторые вещи стали невозможны. Невозможно
было вальсировать или пришивать пуговицы. Мы могли, тем не менее,
покинуть дом ради палатки
с потрепанной куклой, и никто бы не смотрел вслед, не махал пока!
Обложка: Сергей Хан/Midjourney
Добавить комментарий