Перевод с английского Дмитрия Сабирова (под ред. Насти Головановой)
НАПРИМЕР
Зачастую нигде нет ничего особенного: может,
поезд, дребезжащий ни быстро, ни медленно,
от Мельбурна до Сиднея, и свет угасает,
мы перешли ту широкую реку, которую помним
по сказке об отрочестве и роковой любви, написанную
водочной прозой, горящей и чистой —
свет угасает, затем
рядом с путями именно этот
куст эвкалипта, маловажная
деревяшка, роща, в твою сторону
смотрит, но не на тебя, а сквозь, сквозь поезд,
поверх него — глядит ветками и ветошью от коры
на что-то за пределами твоей жизни. Он, этот
клочок зрения, не красивее
миллиона других, даже менее многих;
нет у тебя здесь прошлого, воспоминаний,
ты никогда не ступишь под тень
этих условных присутствий. Возможно, оставив этот континент,
ты никогда не вернёшься; но он будет с тобой:
годы спустя, когда бы
ни промелькнул в твоей голове мутный образ его,
из тебя вырывает он старый плач:
О Земля, любимая моя Земля!
— как и многие другие тусклые
созвездия пейзажей, или обломок
камня в лишайнике, или вовсе старый сарай,
где однажды ты укрывался от ливня
в Эссексе, опираясь на колесо или оглоблю
пыльной телеги, и вышел, когда услыхал,
как вернулся петь чёрный дрозд, хотя дождь
ещё не утих; и, как ты думал,
там был, в тёмном углу, где хмурые облака
сбились в кучу, неясный след
радуги; напротив неё — ожидаемый
отблеск полуденного света Восточной Англии, листья,
что сияют и опадают. Лужи, сорняки у обочины,
очистившиеся от пыли. Земля,
вновь тот внутренний плач —
Земля, любимая…
ВЫСЕЧЕНО
Мужчина и женщина
сидят на берегу реки.
Он рыбачит,
она читает.
Рыба не клюёт.
Она не перелистывает страницу
целый час.
Свет вокруг них
держится в напряжении,
недвижима тень,
но небо и лес,
посмотри, темны.
Ночь наступила над ними.
КАПУСТНОЕ ПОЛЕ
Тэн и ребёнок из английской глубинки
оба были осмеяны за необычное
сравнение моря с капустным полем:
но разве это поле
синего, зелёного и розового вьющегося
волнения упорядоченных изгибов, тянущееся
к безграничной двойственности
дымчатых сумерек, которую мы зовём
горизонтом, напоминает
что-либо, кроме этого моря?
СТАРЫЙ АДАМ
Фотография чужого детства,
сад в другой стране — мир,
где он не имел значения, который не может представить:
тем не менее, старик, память свою подведший,
причитающий над картиной — ”О счастливые дни —
прошли — навсегда!” — рад, что можно на миг
сосредоточиться на нерастраченной скорби, на зыбком
чувстве потери.
Он блуждает,
спрашивая день недели, время,
задавая не те вопросы снова и снова.
Не понимая, куда идти,
он разыгрывает
перипетии жизни,
потерянный путь,
который никогда не искал, жизнь
непрожитую, от которой он умирает
очень медленно.
«Человек»,
говорит его сын, «который ни разу
в жизни не принял верного решения». Человек,
думавший, что доллар сладок, но ни гроша
не наживший, год за годом передвигаясь
на метро к неиспробованной сладости, смутно
любивший своих сыновей, безразличный к тому,
кто они, эти люди, его сыновья —
тень любви, ибо любовь жаждет
узнать возлюбленного, свет опускается с ней
в тёмные шахты чувства… Человек,
оставленный знанием,
в бесконечной тревоге от малейших сомнений,
снова и снова смотрящий в оплаченный счёт,
спрашивая снова и снова: «Когда я был тут в последний раз?»,
спрашивает то, что уже поздно спрашивать:
«Где моя жизнь? Где моя жизнь?
Что я с ней сделал?»
ПУЛЬС
Запечатанная внутри анемона
в темноте, я стучу головой
по стальным лепесткам,
загнутым внутрь вокруг меня.
Где-то даётся указ:
смягчитесь, лепестки.
Они аккуратно выгибаются назад.
Всё для меня открыто —
воздух, который они называют водой,
солончак, светлая зелень над песками его,
множество рыб.
Весь день здесь утро,
всю ночь — сверкание
всего, что изнутри сияет само,
искрит на огромных просторах.
Но тяжелы мои ноги:
только руки мои морские,
человеческие руки мои
и пальцы, охваченные огнём,
вырываются в мир.
Он справедлив.
Я пою. Боль
от пят до
отягощённых колен
придаёт песне
остинатный бас.
Прежде, чем песня
доходит до первого припева,
лепестки скрипят и
поднимаются.
Они растут, переходят
в форму бутона
и закрываются.
Я жду в темноте.
ЖЕРТВЫ
i
Осип Мандельштам
Со стаканом
кипяченой воды,
ещё не остывшей,
у небольшой печи,
особо
не греющей,
он сидел
и вновь возвращался к
тем зелёным словам,
«Лаура» и «лавр»,
написанным в Авиньоне,
когда из мрачного
зимнего дня возникла
Смерть в зелёных одеждах,
преодолевшая
на поезде и пешком
десять тысяч километров
до самого конца,
и подошла, чтобы он уступил ей
место ближе к огню, поэт
принял её радушно, спросив
о вестях из дома.
ii
Сесар Вальехо
Милая Смерть
кричала в ухо ему,
созданное для наблюдения
мельчайших и самых хрупких
из червей плача
и стрекоз ликования,
так он со всей учтивостью,
с которой обращался к существам неуклюжим,
спотыкающимся в сломанной обуви,
поклонился ей и,
не вздрогнув от её чёрного дыхания,
подал ей руку,
возвратился с ней
путём, которым она пришла,
и свернул за угол.
ПЕСНЯ ДЛЯ ТЁМНОГО ГОЛОСА
Моё тёмное солнце, мой
одесский подсолнух,
шпоры из золота Тартара
звенят у пяток твоих,
ты встаёшь предо мной выше десяти
Иерусалимских башен.
Твой язык наткнулся
на мой, пионы
разворачивают своё изобилие к
фонарю, это ты был первопричиной,
Чёрное Море песней будит тебя.
Пробуди виолончели Ливана,
натри луки кедровой смолой,
пробуди Всадников тундры
на охоту на тигров.
Твоя кожа
на вкус как соль из Марморы,
волосы твоего тела набрасывают
на меня свою сеть.
У закрытых глаз моих
появляется изогнутый
горизонт, где тьма
ослепительно сияет в свете твоём. Руки
твои не дают мне упасть.
ПРОТИВ ВМЕШАТЕЛЬСТВА
Когда мой друг заезжал на гору,
она обратилась в большую
опухоль земли, покрытую снегом,
и в склоны с осыпью щебня.
Второй мой друг взбирался путём сложнее:
захваченный тем, чтобы держать курс,
взойти на вершину —
но там нет ощущения высоты, и смотреть не на что, кроме
тумана и снега.
Что до меня,
когда мне вернули проявленные снимки,
на них было лишь озеро, его южный берег,
средний план. Без горы.
Как чиста её речь! Уважение, перспектива,
уединение, вот чему она учит. Потворство
любопытству увеличивает
незнание главного.
К чему настаивать
на знании большего, чем гора,
сдерживающаяся — пока — от бурлящего гнева,
благословляющая город, над которым она замерла, ангел-хранитель,
что покоится на воздушных опорах; и на том, что исчезание
необходимо ей, как музыке — тишина.
Добавить комментарий