К циклу Кирилла Шубина «Списки и складни»
Списки и складни: множественность окружающего и происходящего, но и его совместность, сложенность, сложность. Мир в сложности более, чем в хаосе. Текст – не репрезентация того или иного вида деструкции и не репрезентация автора, репрезентирующего деструкцию. Множественный взгляд на что-либо.
В автокомментарии отмечено, что цикл построен вокруг памяти и стирания. Но есть и другие важные для Шубина вопросы, присутствующие и в его более ранних текстах. Например, как формируется встреча людей и их совместность при их индивидуальности и сложности (тексты «Август: к параструкции крови», «Душненко А. и К. Серешка любят друг друга»).
Память заявлена в первом же тексте. И она на расплавленных ступнях – то есть и опора, и растекающееся, и горячее. Пространственная композиция текста рассматривает память (и иное, происходящее в тексте) как нечто многопоточное, нелинейное. Первый текст стягивается к строке «после чего кожа не сохнет» – остается живой, чувствующей, но в этой фразе присутствуют и глаза, не сохнущие от плача. В частности, потому, что «не повторить алый замерзшего дерева» – и вообще ничего.
Взаимодействие живого и мёртвого. «Землеройка находит побольше копья» (ищет успешнее, чем копьё, и находит не только копьё). Механическое зубило сопоставляется с упрямством бесов, потерявших зубы. Землеройка еще появится, как поезд. Упорство и непрерывность движения (если землеройка остановится, она с голоду умрет). Но и этого недостаточно: «в землеройках могло не быть виска». Висок по-английски temple. То же слово в английском для храма, висок – маленький личный храм.
Состояние может быть сопоставлено с предметом одинаковым действием: ворона и бессонница дерут колтуны. Тогда обе они также и касаются, и уводят. Ещё способ создания смысла – подстановки: в «свет садится» читается «снег садится». Что остаётся, когда свет выпал на землю? скорее бессветье, чем тьма. Рефрены у Шубина – не повторение, а скорее исследование некоторого действия. Оборачивайся – это и головокружение, и что-то замеченное благодаря тому, что удалось обернуться, но и неподвижность. Модуляции внимательности – «к невставшему, к невзбродившему, только скрипнувшему». Есть параллели с кружащим около предмета взглядом Бланшо.
Вариативность не только в нескольких потоках одного пространственного текста, но в нескольких текстах. Два текста начинаются одинаково, «коньки-горбунки супруги моря». Море с многими мужьями, вот ужас-то – и они шкодят, вышучивают, смещают речь («смехлистый созленок») – там, в этой свободе, и целоваться. Это именно не описание какого-то пространства, а создание пространства для поцелуя и ещё многого.
У Шубина не безэмоциональность, а эмоциональная дисциплина. «Займись делом: пройди / окунувшись узнать, что у моря своя голова». Не нытьё, не истерика по поводу распада, дегуманизации и так далее, а взаимодействие с миром, спокойные горечь и улыбка. Оно всё несколько тысяч лет распадается, только вот никак не распадется. Иней – холод, но и хрупкий свет, его стряхивают, а он снова выпадает. Характерно, что Шубин исследует и иной тип сознания, которое отказывается рисовать отражения, для которого его время – самое жестокое. Выход закономерен: «и как бы мне попасть под машину».
А мужчины связаны с горгульями – овчарками – выстрелами. Окружающая опасность, подвижная тюрьма. За ними провал, силки ампутированного, партийный альбом, октябрята и кадеты, что, в общем-то, один чёрт, чему графически противопоставлена одна малая строка справа, «ветер вестников» (обэриутских? но не обязательно, вообще вестей из открытого мира). Тонкое, уязвимое, важное. Потом справа ещё иногда вспыхивают отдельные слова «фланёр», «дезертир». Но и в другом тексте, где память, возможно, связана с бесконечным путешествием – вокзал, аэропорт, автовокзал — тоже тюремные признаки, передачи, собаки. Путь в присутствии тюрьмы. Порой человек ощущает себя утонувшим: на потолке наблюдаются отражения, поверхность воды, где плавают кепки и фуражки. «Никто не сделан из пенопласта», никому не удержаться на поверхности.
Изнасилованный и изнасиловавший – графически представлены как компоненты одной дроби, то есть один персонаж. Готовый воевать за «предателя высококлассных племен озера тишины» до смерти, до того, что потом тело только по бейджу опознают. В конце этого текста – укрывающийся соловей. «Бог Нахтигаль, меня опять вербуют / для новых чум, для семилетних боен», – писал Мандельштам, нахтигаль – соловей по-немецки.
В обществе, где любовь, как всякое личное, фактически запрещена, нежность возможна урывкой и украдкой. Перед строкой «внимлёнок, даже в тумане судорожно предкасание» предупреждение: «это общество думает оно в порядке / а мы типо греховные очент», где опечатки – и торопливость, и отказ от навязываемых правил. Некоторые тексты цикла, демонстрирующие это общество, выглядят растратой стиля. Впрочем, стандартный протест перформерок и перформеров, искусства, претендующего на современность, тоже опознается как «изматывающая, доведенная до абсурдности рутина». Поручень – «то-самое-обездвиживающее». Дальше в одной строке храмы, кормушки и футбол, тоже формы обездвиживания. Слепота – невозмутимость, пропечатанные, готовые заранее козыри.
Содержательный выбор против этого – безопорное существование, внимательность, память. И «земля клошар» – растрёпанная, и космос ей не дом. «Осторожное воспоминание – промах не той поэтики». Память как действие – риск.
Попытки уследить за большим и малым (светлячок – тоже сплошное море), осознание своего неумения. Но и слишком большое не очень-то справляется, его учить надо: «учителя солнца были пчёлами». Уверенность связывается с птичьим пухом. Видимо, тяжесть, основательность её нежелательны. Пух едва касающийся (не будящий), склонный к спорам, судить да рядить. Мотив пинг-понга – перебрасывание с миром, но и с собой (спор внутри никогда не прекращается). Поддерживает чувство языка, позволяющее индивидуализировать речь, не разрывая сложность коммуникации: «глядят вбрысь».
«мне не нравится / повторенная пустота наполненного». Кажется, наполнение повторением ни к чему не ведёт, только пустоту портит. Бесконечные статуи, дети, нерастресканные ангелы, благословения, проклятия. Но «я люблю тебя – оттуда», из этой толчеи и тусклости, потому что другого вокруг нет, и потому что любовь поддерживает в этом. И после этого – смех в безбилетные пригоршни, Встреча с близким – возможность чуда, стрекозиный час, проснувшийся зимой. Но порой создается-напоминается физическая боль, доходящая до зауми: «что синица, что бьется голова // поспошонок, поспошонок, поспошонок».
Будем надеяться, что Шубин сложность и мир выдержит.
На обложке: «213/365: Wet» by Don Harder
Лицензия: CC BY-NC 2.0
Добавить комментарий